Портрет Хендрикье Стоффельс, 1659
|
|
Портрет сына Титуса, 1657
|
|
|
Автопортрет с Саскией на коленях, 1635
|
|
|
|
Портрет Яна Сикса, 1654
|
Гледис Шмитт. "Рембрандт". Роман-биография. Часть 19
- Благодарю, ваша милость. Рад, что вы так считаете. Седьмой прибор поставлен для его милости бургомистра Тюльпа. Господин ван Хадде полагал, что вам будет приятно видеть его здесь: он ведь изображен на вашем первом групповом портрете и столько лет знает вашу милость.
- Господин ван Хадде очень любезен, - отозвался Рембрандт, чувствуя, что слезы слегка затуманили ему глаза, и стараясь изо всех сил, чтобы голос не выдал его.
Праздничный ужин, изысканная гирлянда на столе, красивая рама, даже то, наконец, обстоятельство, что остальные картины были на этот вечер вынесены из комнаты, чтобы ничто не отвлекало внимания приглашенных от его шедевра, - все это было, конечно, очень мило, но оставалось в пределах официальной вежливости. Но вот то, что казначей синдиков додумался пригласить на церемонию старого друга художника, - это уже выходило за рамки любезности, это шло от сердца.
- Ваша милость сядет вот здесь, во главе стола, - пояснял слуга. - Господин ван Хадде, как главный виновник этого радостного события, сядет слева от вас, а бургомистр Тюльп, как гость синдиков, - справа. Погодите-ка, я, кажется, слышу шаги. Идут! Я думаю, господам будет приятно, если вы встанете вон там, сбоку от картины. Прежде чем сесть с вами за ужин, им, знаете ли, наверняка захочется пожать вам руку и поблагодарить вас поодиночке.
Художник этого не знал, и последовавшая затем торжественная церемония застала его врасплох. Синдики в тех же парадных костюмах, в которых он писал их, поочередно входили в комнату, останавливались на пороге и торжественно, с напряженным вниманием всматривались в картину, словно видели ее впервые. Затем вошедший неторопливо направлялся по широкому ковру к художнику, пожимал ему руку, выражал благодарность и занимал свое место за столом, озаренным свечами и солнцем, а следующий терпеливо ожидал все это время за дверью. Это был обряд, свершавшийся с такой чинностью, что ее не нарушала даже неловкость Рембрандта, отвечавшего на изысканные и разнообразные комплименты синдиков короткими неуклюжими фразами, и закончился этот обряд лишь тогда, когда вслед за последним из синдиков в кабинет вошел добрый доктор, поцеловал Рембрандта в щеку и заключил его в объятия, как в лавке Хендрика Эйленбюрха тридцать лет тому назад.
Когда все расселись и прочли молитву, приятное похрустывание разворачиваемых салфеток сразу разрядило атмосферу, и пока слуга разливал по бокалам превосходное белое вино, синдики принялись наперебой предлагать шутливые сюжеты для предстоящего тоста. Секретарь предложил выпить за касторовые шляпы, поскольку эти головные уборы оказались для мастера самой важной частью картины - он ведь переписывал их чуть ли не по десять раз. Председатель порекомендовал было выпить за его собственные брови, которые тоже доставили художнику бездну хлопот, но затем отдал предпочтение руке господина ван Хадде - она чуть не отнялась у казначея, пока он держал денежный мешок в дюжине разных положений, одинаково не удовлетворявших художника.
Во всех этих шутках чувствовалась теплота, подсказывавшая Рембрандту, что бесконечные сеансы с дописыванием и соскребыванием, когда, покончив с очередными делами гильдии, синдики урывали время для того, чтобы покорно сесть на поставленные для них стулья, не ропща на солнце, которое отказывалось светить художнику, - эти сеансы стали теперь для его моделей источником приятных воспоминаний. Наконец, испугавшись, как бы художник не истолковал в дурном смысле их безобидную веселость - Рембрандт так и не сумел вставить в разговор ни одного сколько-нибудь шутливого замечания, - председатель постучал ножом по тарелке, встал с места, поднял бокал и дрожащим - отчасти из-за возраста, отчасти от волнения - голосом сказал:
- За Рембрандта ван Рейна, единственного художника, который макает свою кисть не в краску, а в чистый свет божьего солнца!
Когда окна потускнели, а тихое сияние свечей стало ярче, слуга внес большую миску с еще дымящимся супом и разлил по тарелкам густую, жирную белую жидкость, усеянную звездочками тающего масла и расцвеченную нежной зеленью лука-порея.
Общество ело с пристойной неторопливостью, беседуя о самых разных вещах, но о чем бы ни заходил разговор, он неизменно возвращался к главной теме вечера - к картине, сиявшей на стене своим собственным светом.
- Страницы счетной книги настолько доподлинны, что так и кажется, будто слышишь их шорох и шелест, - сказал вице-председатель.
- Алые тона ковра горят как огонь, - поддержал его секретарь.
- Мне жаль бедного господина ван Хадде, - заметил председатель. - Ему предстоит произнести речь, а мы заранее исчерпали все похвалы.
От почетного гостя ничего не требовалось: синдики вели себя с Рембрандтом так непринужденно, что ему оставалось лишь кивать, улыбаться и благодарить. Теперь, когда окна потемнели, он ощущал город, лежавший за ними, гораздо острее, чем раньше, хотя тогда он видел и крыши, и каналы, и платаны, и тополя, которые стали такими привычными для него за те восемь месяцев, что он рисовал и писал здесь. Там, за стеклами, расстилался Амстердам, где фамилии Ливенса, фон Зандрарта и Юриана Овенса значили больше, чем его имя, и только в этой небольшой комнате он был мастером из мастеров, художником, равным Дюреру, Тициану и Микеланджело. Однако мысль об этом вызывала у Рембрандта не горечь, а лишь ясную грусть. Одно поколение неизбежно уступает место другому, пути народов то сливаются воедино, то расходятся, как пятна света на колеблемой ветром поверхности пруда, и только тщеславный слепец может загадывать, что будет завтра. Но сегодняшний день был сегодняшним днем, блистательно завершенная картина висела на стене, и господин ван Хадде, постучав по своему бокалу, уже встал в места, чтобы произнести речь, аккуратно записанную им на листках, в которые он, однако, почти не заглядывал.
читать далее »
стр 1 »
стр 2 »
стр 3 »
стр 4 »
стр 5 »
стр 6 »
стр 7 »
стр 8 »
стр 9 »
стр 10 »
стр 11 »
стр 12 »
стр 13 »
|