Ночной дозор, 1642
Фауст, 1652

	Портрет синдиков цеха сукноделов, 1662
	Старик, 1631

Хотя Хендрикье и Титус смущались и всячески хитрили, посылая Рембрандта в ратушу по затеянному ими делу, их просьба, в сущности, не вызвала у него раздражения. Если уж они ведут дела вместо него, а они их и так ведут уже много месяцев, и ведут очень разумно, то с их стороны вполне естественно желать, чтобы городской совет досрочно объявил мальчика совершеннолетним и он мог бы сам завершать любую сделку, а не бегать домой и не просить мачеху поставить свою подпись на необходимых бумагах. Несколько недель Рембрандт молчаливо предавался негодующему самоуничижению, а затем чуть ли не с радостью согласился на все условия. После покупки Сегерса ему не попадалось на глаза ничего, что могло бы пробудить в нем прежнюю алчность коллекционера, и он не хотел держать в кармане лишние деньги; а если неудовлетворенные кредиторы при встрече с ним на улице отворачивались в сторону, то они по крайней мере перестали врываться к нему в дом и нарушать его покой. Отчет за первый же месяц убедительно доказал, что Хендрикье и Титус ведут дела гораздо успешнее, чем сам Рембрандт. У него были теперь только две обязанности: учить и писать, и на это оставалось столько времени - все долгое напряженное утро и весь спокойный, ничем не нарушаемый день, - что художник только диву давался, как много часов своей жизни растратил он попусту на бесчисленные и докучные хлопоты. Таким образом, расстаться в этот ноябрьский день с мастерской и отправиться в новую ратушу к новому бургомистру Яну Сиксу означало для художника пережить довольно необычное событие, ломавшее привычный ритм его дней. В отличие от остальных амстердамцев, Рембрандт, как и доктор Тюльп, отнюдь не восторгался красивым и гордым зданием новой ратуши. Он был одним из немногих, кто сожалел о старой ратуше, «по счастью», как говорили амстердамцы, уничтоженной пожаром и уступившей свое место новой, с ее модной каменной облицовкой, ровными, монотонными рядами окон и куполообразной башенкой посередине двускатной крыши под угрюмым серым небом. Что-то в этой постройке напоминало ему нахального выскочку.
Очутившись в середине просторного зала, Рембрандт мельком и без всякого волнения взглянул на четыре огромных, еще ожидавших картин простенка - два длинных прямоугольника над богато украшенными каминами и два больших тимпана, расположенных высоко над полом между сводом потолка и верхом аркады второго этажа. Все это пространство должно было заполниться произведениями Говарта Флинка, его бывшего ученика, который первым предал его; но Рембрандт знал об этом уже много месяцев, и горечь давно прошла. Он работал над тем, над чем хотел, творчество его, как феникс, возродилось из пепла нищеты и позора, и он был удовлетворен. Сейчас Рембрандт думал о «Святом Петре, отрекающемся от Христа», который стоял у него дома на мольберте: сплошные алые и красно-коричневые тона, огонь, тень и божественное лицо, выступающее из мрака, чтобы с упреком напомнить о сбывшемся предсказании. Поэтому его раздражали не столько пустые простенки, ожидающие картин, сколько запах сырой штукатурки и пронизывающий холод - здание было построено совсем недавно, и солнце еще не высушило его. Молодому бургомистру тоже было холодно в его кабинете на втором этаже. Набросив на плечи плащ, он сидел за столом, который был завален кучей бумаг, скрепленных восковыми печатями и перевязанных лентами. Яну перевалило уже на четвертый десяток, и он становился все больше похож на свой портрет - может быть, потому, что реставрация династии Стюартов грозила не меньшими европейскими осложнениями, чем ее падение, а может быть, потому, что у бедняжки Греты было за это время два выкидыша. Рот у него стал решительный и даже суровый, лоб пересекла горизонтальная морщина, пока что еще единственная, взгляд приобрел стальную остроту. Но, увидев посетителя, он встал столь же почтительно, как и раньше, и, торопливо выбравшись из-за своей пергаментной баррикады, обнял его. Веймары, Сиксы, Тюльпы - для всех этих семей Рембрандт ван Рейн был их собственным художником, некоей фамильной принадлежностью, и ему как на людях, так и наедине надлежало выказывать все мыслимые знаки уважения. И когда гладкая кожа Яна коснулась щеки стареющего мастера, Рембрандту пришло в голову, что, будь он популярнее у широкой публики, к нему никогда не относились бы так тепло в этом узком кругу: дружба с ним давала молодому бургомистру право считать себя несколько непохожим на тех, с кем он общался. Присев на край стола, Ян расспрашивал Рембрандта, как идут дела на Розенграхт. Процветает ли маленькое товарищество? Привыкла ли уже Корнелия к школе для девочек и нравится ли ей там? Какие картины пишет сейчас художник, кроме великолепного «Петра, отрекающегося от Христа»? Ах, вот как! Два портрета Титуса, отдельные фигуры апостолов? Ему не терпится взглянуть на них, а так как Грета уже выздоравливает, они с ней скоро зайдут к ван Рейнам. Ни торопить события, ни поворачивать разговор так, чтобы перейти к изложению дела, не было никакой нужды - беседа, как и предвидел художник, кончилась тем, что Ян сердечно спросил:  читать далее »

Рекомендуемые сайты от Рембрандта:

• 

Гледис Шмитт. "Рембрандт". Исследование жизни и творчества Рембрандта » предисловие »