Ночной дозор, 1642
Фауст, 1652

	Портрет синдиков цеха сукноделов, 1662
	Старик, 1631

- Черта с два! - Тюльп не узнал собственного голоса, разнесенного эхом по пустому помещению: он показался ему таким же странным, как весь этот первый этаж склада, залитый дневным светом и в то же время нереальный, потому что реальна здесь была лишь непроницаемая ночь на полотне, от которого врач не мог оторвать глаз. - Разве ты не понимаешь, что вещь почти закончена? Видишь эти арабески, которые он делает черенком кисти или пальцем? - Доктор указал на некоторые из них, затерявшиеся в синих, желтовато-белых и высветленных красновато-коричневых пространствах. - Он берется за них только тогда, когда подходит к концу.
- Но полотно выглядит незаконченным.
- Оно не будет так выглядеть, когда встанет на свое место. Оно написано так, чтобы его можно было смотреть снизу, из главного зала, из-под аркад. То, что сейчас кажется тебе грубостью, на таком расстоянии не будет заметно - и очень жаль: дураки, стоящие внизу, где им и положено стоять, непременно вообразят, что получили то, чего хотели.
- Но кое-кто из этих дураков обязан посмотреть картину до того, как она попадет в ратушу. Рано или поздно Рембрандту придется привезти ее и поднять на леса, и членам городского совета, естественно, захочется взглянуть...
- А ты устрой так, чтобы им это не удалось, - ответил доктор, поворачиваясь спиной к страшному чуду и обращая к зятю расстроенное - он это знал - лицо. - Пусть картину повесят в воскресенье, когда в ратуше пусто.
- Этого мне не позволят. Члены совета обязательно захотят присутствовать при вывешивании. Как же быть?
- А почему ты спрашиваешь меня? Я, кажется, не принимал участия в этой затее. Ты убедил совет передать заказ Рембрандту, а теперь убеди не устраивать официального вывешивания.
Молодой бургомистр, казавшийся таким маленьким рядом с гигантами на холсте, вздохнул и прислонился к стене.
- Послушайте, вы уверены, что Рембрандт умышленно написал картину в такой... необычной манере? Вы уверены, что он не торопился и работал добросовестно? - спросил он.
- Что? Ты сомневаешься в добросовестности такой работы? Не глупи.
- Хорошо, допускаю, что недобросовестность тут ни при чем, но, может быть, дело в какой-то другой причине? Мне показалось, что у него неважно с глазами - он все время их трет. Не слабеет ли у него зрение?
- Если бы все видели так же, как видит он своими слабыми глазами!..
- Значит, по-вашему, все будет в порядке? Я имею в виду городской совет.
- В порядке? В городском совете? - Голос Тюльпа прозвучал резко и глумливо. Он сам не понимал, из каких тайников души вырвалась у него такая ненависть к этому милому, доброжелательному, учтивому человеку, которого так любили и его дочь и все выдающиеся люди Амстердама. - Нет, конечно, в городском совете дело гладко не обойдется. Там картина вызовет негодование, и ты это знаешь. Посмотри, чем стал их Юлий Цивилис, их герой. Это же варвар с мужицким лицом, огромный, неотесанный мужик, грубый и сильный, как животное. Картина зовет не к гражданской солидарности, а к мятежу. И в ней есть еще кое-что: никто, член городского совета в особенности, не любит думать, что он тоже смертен, а полотно, не знаю уж почему, дышит смертью.
Красивое лицо, смотревшее на врача, побледнело.
- Что же мне делать?
Врач спохватился раньше, чем успел бросить сокрушительное: «А ему?» Его зятю и без того придется худо: городские власти останутся недовольны, его репутация как знатока искусства будет подорвана, Фондель восторжествует. Слишком жестоко напоминать Яну о том, что он скоро увидит сам - что его дружеская услуга нанесла непоправимый вред художнику, к которому он питает такую приязнь, не на пятнадцать тысяч флоринов, конечно, но тем не менее искреннюю и глубокую.
- Не кажется ли вам, что мне стоит попросить Рембрандта - разумеется, очень тактично - придать картине несколько большую определенность, немного пригладить ее на тот случай, если городской совет захочет посмотреть на нее вблизи?
- Нет, не кажется. Во-первых, он этого не сделает, во-вторых, не должен делать. Это написано так, как... - Тюльп запнулся: сказать «как велела ему душа» значило бы впасть в манерность и напускной драматизм, - как он хотел написать. - Да, тут вы правы, - сокрушенно и подавленно согласился его зять. - Рембрандт убежден, что никогда не писал ничего лучше. Он все время это повторяет.
- И, безусловно, не ошибается. - Доктор снова вернулся в реальный мир, лежавший за пыльными окнами склада, мир, где с Рембрандтом ван Рейном может случиться все что угодно, но грузчики все равно будут таскать тяжести, фургоны грохотать по булыжной мостовой, а дети гонять взад и вперед свои обручи. - Да, он, безусловно, не ошибся, но этим не следует утешаться. Не надейся, что городской совет увидит то, чего не видишь ты сам.
Зять Тюльпа тоже вернулся в реальный мир: он выпрямился, тряхнул каштановыми кудрями и кротко улыбнулся - он примирился со своим поражением. Огромное непоправимое несчастье каким-то образом сократилось в его представлении до вполне приемлемых размеров. То, Что он наделал, можно подвести под категорию обычной человеческой ошибки, а он, как и каждый, имеет право ошибаться.
- На этот раз я сунулся в воду, не зная броду, верно? - сказал он.
- Не волнуйся. Все как-нибудь уладится.
- Не зайдете ли к нам выпить рюмочку, отец? У вас утомленный вид.
- Нет, я иду в книжную лавку. - Он тоже не желает думать об этом; он тоже выйдет отсюда, не повернувшись, чтобы взглянуть на мрачное видение, которое недоступно пониманию обыкновенных людей, а потому и не пробудит у них интерес; он тоже проведет вечер подальше от этой великолепной катастрофы - почитает и погреет больные ноги у камина. - Мне нужны мои книги. Я обязательно должен их получить.  читать далее »

Рекомендуемые сайты от Рембрандта:

• 

Гледис Шмитт. "Рембрандт". Исследование жизни и творчества Рембрандта » предисловие »