Портрет Хендрикье Стоффельс, 1659
Портрет сына Титуса, 1657

	Автопортрет с Саскией на коленях, 1635
	Портрет Яна Сикса, 1654

- Смотри, Тиция, - сказала она надломленным шепотом, - к тебе пришли в гости твой дедушка и тетя Корнелия.
Рембрандт пробормотал что-то невнятное, хотя все-таки умудрился назвать Магдалену дочерью, Корнелия подвела его к стулу, стоявшему у кровати, и художник опустился на него так тяжело, что дерево затрещало, - он слишком устал, чтобы контролировать свои движения.
- Откинь одеяльце, дорогая. Пусть господин ван Рейн посмотрит на девочку, - сказала старуха, и слабые, уже отмеченные печатью смерти пальцы откинули в сторону белую шерстяную ткань, открыв то, что Симеон подносил к своим старым слепым глазам. Только это девочка, подумал он, и услышав тихое замечание Корнелии: «Ах, отец, но ты же знал, что это девочка!» - с удивлением понял, что говорил вслух и, вероятно, сказал глупость.
А это было крайне досадно - у него ведь самые добрые намерения. Девочка была такой маленькой и хрупкой в своей наготе, что Рембрандт все равно прослезился бы от жалости, даже если бы с его головой ничего не случилось, и это маленькое беззащитное существо не представлялось ему плывущим между раздутых фонарей, дрейфующих миров и душ, которые мечутся в безмерной тьме. Крупные, теплые и жгучие слезы выступили у него на глазах, и тогда Корнелия, опустившись рядом с ним на колени, произнесла слова, которые никак не могли сойти у него с языка:
- Ох, до чего же прелестный ребенок, Магдалена! Ручки какие чудесные! А ножки какие красивые!
Женщины простили Рембрандту его вздорное бормотание, и он был рад, что стал настолько стар, чтобы иметь право говорить глупости и никого ими не обижать. Корнелия взяла руку отца и опустила ее на животик ребенка, показавшийся его сухим онемелым пальцам особенно свежим и гладким, а Магдалена погладила его по руке.
- Жаль, что это не мальчик, - сказала она слабым хриплым голосом. - Я надеялась, что смогу показать вам мальчугана, такого же, как Титус. Но она-то, бедняжка, в этом не виновата.
Затем они все вчетвером поплакали об умершем и новорожденной. Слезы прояснили глаза и мысли художника, и у него хватило ума сказать, что он счастлив иметь внучку: женщины такие заботливые, красивые, добрые - говоря это, он гладил теплые волосы Корнелии, - и он очень рад, что на свет появилась еще одна женщина... Ван Рейны посидели еще немного, выжидая, когда мимо начнут проезжать телеги, но Рембрандт не знал, как они с дочерью провели это время и о чем шел разговор. Художник силился припомнить, что сказал Симеон, возвращая ребенка матери, но так боялся сделать еще одно неудачное замечание и вызвать неловкость, что искренне обрадовался, когда они с Корнелией благополучно выбрались за дверь. Первый же возчик, которого девушка окликнула, согласился подвезти их до самой Розенграхт и не взял монету, которую протянула ему Корнелия. Теперь свет кружился вокруг Рембрандта, как кружился снег в ту ночь, когда он выбежал вслед за господином ван Хадде, чтобы сказать, что бесплатно напишет портрет доброго и верного слуги синдиков. «Ваш добрый и верный слуга...» - «Да пребудет с вами бог...». Нет, это не имеет никакого отношения к Симеону. Так говорят меннониты, когда желают кому-нибудь спокойной ночи. Телега была нагружена мешками с зерном. Художник привалился к ним спиной и попробовал отвечать Корнелии, которая, как все женщины в таких случаях, восторгалась красотой ребенка. А Рембрандт видел отца и Адриана, отряхивающих с одежды солодовую пыль, ровные бескрайние поля и вращающиеся крылья мельницы.
Теперь все они дома - и Геррит, и Адриан, и Лисбет, и он сам... Нет, он опять путает. Лампа, которую он принял за светильник на кухонном столе в Лейдене, на самом деле качалась в руке Корнелии. Дочь шла впереди него по лестнице, а Ребекка и Арт следовали за ними, говоря, что он очень устал и теперь хорошо уснет. Дальняя дорога, глубокий долгий сон... Когда они поднялись наверх, художник отказался идти в спальню и настоял на том, что проведет эту ночь там, где провел уже много ночей, - на кушетке в мастерской. Что бы ни говорили его домашние, он не уснет, пока не вспомнит этот текст. А лежа близ картины и вдыхая запах свежей краски, он скорее сумеет вызвать желанные слова в своей непослушной памяти. В свете ламп, принесенных Корнелией и Артом, Рембрандт увидел неясные пятна - другие картины, выстроенные вдоль стены: «Руфь и Вооз», «Семейный портрет», «Блудный сын»... Сегодня они были ему не нужны. Рембрандт не стал раздеваться - он был слишком утомлен, а просто лег на кушетку и повернулся спиной к полотнам, чтобы они не отвлекали его от «Симеона во храме», но он не столько видел, сколько вспоминал слепого старика и его умирающее лицо, поднятое к сиянию, исходящему от незаконченного тела божественного младенца, которого он держит в своих морщинистых руках. И когда из комнаты унесли последнюю лампу, художник уставился в темноту, наблюдая за хлопьями, нитями и пушистыми перышками света, танцующий вихрь которых то останавливался, то повисал в воздухе, то удалялся. В этих остановках, в далеких голосах, желавших Рембрандту спокойной ночи, в замиравших внизу шагах был покой. Покой... Он обрел его и наслаждался им, пока бархатистая тень, прекрасная и величественная, не поглотила последние нити сияния. «Боже, видели очи мои свет - вот что сказал старый Симеон. - Ныне отпускаешь слугу твоего с миром».   Конец романа.  К самому началу »

Рекомендуемые сайты от Рембрандта:

• 

Гледис Шмитт. "Рембрандт". Исследование жизни и творчества Рембрандта » предисловие »