Ночной дозор, 1642
Фауст, 1652

	Портрет синдиков цеха сукноделов, 1662
	Старик, 1631

Но подвернулись только три эти тесные комнатушки в мансарде под скошенной крышей, эта дыра, где даже в октябре не держится тепло, да кое-какой хлам - остатки чужой убогой жизни: сбившиеся комьями матрасы; стол, ни разу не скоблившийся и провонявший пивом и кислой капустой; буфет, заставленный сальными треснувшими тарелками; шкафы, которые Хендрикье старалась не открывать, потому что оттуда несло застарелым потом и запахом сырого тряпья. Она побоялась даже устроить здесь настоящую уборку: комнаты эти перешли к ним всего на несколько месяцев, так как их занимал брат старого привратника из «Короны», который уехал сейчас в Дордрехт, чтобы распорядиться небольшим наследством, оставленным ему матерью, и Хендрикье казалось, что квартировладелец любит эту грязь и, вернувшись, придет в ужас от запаха мыла. Словом, новое жилье было лишь временным бивуаком, и это расстраивало Хендрикье не меньше, чем его убожество. Она уже по горло сыта ожиданием: она ждала в обреченном особняке, ждала у Пинеро, пока Рембрандт отсиживался в гостинице, а теперь опять ждет, когда он придет в себя сам, или его выведут из оцепенения клопы, или возвратится брат привратника, и Рембрандт найдет такое место, где действительно можно жить, где у него будет комната для работы, а она вытащит белье, припрятанное во время разгрома, застелет кровати безупречно свежими простынями и так же прилично накроет стол, как накрывала ее мать в Рансдорпе. Рембрандта удерживало в этой жалкой дыре отнюдь не безденежье: Ян Ливенс прислал ему двух очень хороших заказчиков - старого купца Триппа и его почтенную поблекшую супругу, чьи портреты он, слава богу, написал в их собственном красивом доме - Хендрикье умерла бы со стыда, если б он притащил их к себе. Нет, от поисков его удерживала только отупелость, только с ума сводящее нежелание шевельнуть пальцем и попробовать чего-то добиться. Ни растормошить его, ни пристыдить Хендрикье не удавалось. Не помогали даже разговоры о том, что он делает с детьми, - о своем собственном отчаянии она боялась даже заикнуться. Стоило ей завести речь о детях, как Рембрандт поднимал маленькие тусклые глаза и приказывал: «Прекрати эти разговоры. Прекрати - и всё».
У Хендрикье становилось легче на сердце только под вечер, когда даже крошечные мрачные окна становились красивыми в осенних сумерках. Она старалась как можно дольше не зажигать лампу - не для того, чтобы сэкономить на масле, как думал Рембрандт, а для того, чтобы не видеть ненавистной мебели. В ничем не освещенном полумраке слезы, высыхавшие днем от вечной спешки и раздражения, медленно и успокоительно лились из глаз Хендрикье, падая на ее потрескавшиеся руки и головку Девочки, прильнувшей к материнской груди. Она плакала о мечтах, которым предавалась в те дни, когда считала Рембрандта недоступным и жаждала, чтобы он коснулся ее, о своем достоинстве и праве на уважение, которые она утратила; об их маленькой дочурке, пленнице грязного,, мрачного, уродливого мира; о мальчике, прелестном, как принц, но живущем как нищий и скрывающем безнадежное отчаянье под маской лихорадочной веселости; о великом художнике, который все глубже уходит в трясину своего поражения и на ее глазах превращается в надломленного дряхлого старика. Слезы ее капали все сильнее, и маленькая Корнелия, лежавшая у нее на коленях, тоже начинала хныкать, словно ей каким-то образом передавалось отчаяние матери. В конце концов это хныканье или книга, упавшая в соседней комнате из рук Титуса, а то и взрыв пьяного хохота на улице выводили Рембрандта из глубокой задумчивости. «Черт побери! - безбожно бранился он, чтобы напугать Хендрикье и сделать ей больно. - Почему ты не зажигаешь лампу? Жизнь и без того мрачная, а тут еще в темноте сиди!» Брату привратника, очевидно, нравилось в Дордрехте, и он не спешил возвращаться оттуда, тем более что за его амстердамскую квартиру платили другие. Осенние закаты сменились зимними, портреты почтенной четы Триппов были закончены и оплачены, день святого Николая был на носу - о чем лучше не вспоминать: в доме нет денег на подарок даже для малышки - а они все еще жили здесь.
Канун праздника святого Николая показался Хендрикье самым ужасным днем ее жизни. Хотя в латинской школе у Титуса были каникулы, он встал рано и ушел по каким-то делам; Корнелию взяли к себе Пинеро, а Рембрандт весь день равнодушно рисовал и тут же рвал нарисованное, а затем, тяжелый и неприступный, уселся у стола, закрыв глаза рукой. Ужин был готов, но художник всем своим видом давал Хендрикье понять, что он не желает, чтобы она прерывала течение его черных мыслей такими низменными вещами, как расстановка тарелок и разливание чечевичного супа. Едва она молча поставила перед ним полную миску и положила деревянную ложку, как скрипнула дверь и вошел Титус.  читать далее »

Рекомендуемые сайты от Рембрандта:

• 

Гледис Шмитт. "Рембрандт". Исследование жизни и творчества Рембрандта » предисловие »