Еврейская невеста, 1665
Семейный портрет, 1666-68
Пир царя Валтасара, 1635

	Давид и Урия, 1665
	Христос в Эммаусе, 1648

Но как бы ни был невыносим этот мальчишка, Питер Ластман вынужден был считаться с упорным, хоть и необъяснимым интересом к нему важных особ. Он даже немного расстроился, вспомнив, что за полгода, проведенные парнем у него в доме, ни разу не пригласил его к себе в приемную. Упущение свое художник исправил немедленно, сердечно пригласив ван Рейна зайти к нему побеседовать в эту же субботу. Он даже посоветовался с Виченцо, всегда знавшим вкусы каждого ученика, какое угощение лучше всего подать. Но на этот раз даже итальянец оказался бессилен - он никогда не видел, чтобы лейденец с восторгом встретил какое-нибудь из блюд, которыми по праву гордится кухня его милости господина Ластмана. Этот малый вечно поглощен собой и едва ли замечает, что ест; вероятно, он прекрасно мог бы довольствоваться селедкой, дешевым пивом и черным хлебом.
Тем не менее в приемной была приготовлена легкая закуска - блюдо хлеба, аккуратно намазанного маслом, деревянная тарелка с ломтиками телятины, миска с фигами и яблоками. В камине пылал огонь, шафранные занавеси были отдернуты, и в комнату проникал скудный зимний свет. Учитель явился в приемную за пятнадцать минут до встречи: мысль о предстоящем часовом разговоре была настолько неприятна ему, что он был просто не в силах заняться чем-нибудь другим. Он стоял у окна, глядя на унылый канал, где отражались черные нагие деревья, и злился: на душе и без того безотрадно, а тут еще пошел снег. Внезапно из белого водоворота вынырнул лейденец. Ван Рейн шел по улице вдоль канала, шапки на нем не было, голову он откинул назад, словно ловя губами кружащиеся снежные хлопья, на губах играла блаженная улыбка, как будто этот враждебный мир, этот холодный непогожий день дарили ему какое-то тайное счастье. По каким бы делам он ни уходил, он обязан был вернуться раньше, заблаговременно, чтобы успеть привести в порядок одежду, причесаться и сменить промокшие башмаки. А он даже не поднялся к себе наверх и ввалился в приемную в том виде, в каком пришел с улицы, если не считать того, что у него все-таки хватило ума оставить плащ в прихожей.
- Входи, входи, - сказал Ластман, но не удержался и опасливо взглянул на персидский ковер, по которому ступал юноша, направляясь к камину. - Где ты был? Опять на аукционе?
- Нет, учитель. Просто гулял.
Ответ нельзя было назвать грубым, и все-таки в нем звучал вызов: человек вот так, не моргнув глазом, заявляет, что он без особой нужды разгуливал по улицам во время чумы!
- И куда же ты ходил?
- Собственно, никуда. Бродил взад и вперед по улочкам около рыбного рынка и пристани. Я часто хожу туда посмотреть на дома - некоторым из них самое меньшее лет триста.
Ластман, естественно, не проявил желания разделять восторги молодого человека: эти самые улочки и живописные старые дома - главный рассадник заразы. Он невольно отошел подальше от гостя, оставив его по другую сторону камина - пусть их разделяет целительный жар огня.
- А не слишком ли безрассудно ты рискуешь собой?- спросил художник, пытаясь подавить нотки раздражения в голосе. С самого начала вспышки чумы он целыми днями глотал лекарства и мылся так часто, что у него потрескалась кожа. Вот и сейчас ему стоило большого труда удержаться и не потрогать мешочек с горькими травами, висевший у него на груди под бельем. - Не понимаю, что за охота гулять в такую погоду, не говоря уж об опасности заразы! Чем больше снега, тем безобразнее все вокруг. Впрочем, снегопад, бог даст, скоро прекратится.
- Надеюсь, нет. Пусть снег валит подольше. - Рембрандт посмотрел в окно, за которым медленно кружились хлопья, и лицо его приняло то же ликующее выражение, что и тогда, на улице. - Не знаю почему, но, когда идет снег, мне хочется рисовать все, что я вижу. В снежные дни, особенно поближе к ужину, бывает такое великолепное смешение света - свет с неба, отблеск костров, и сам снег как будто светится...
Ластман промолчал. Разговор вызывал в нем какую-то неловкость - может быть, потому, что слова Рембрандта противоречили собственному опыту художника. Он спрашивал себя, почему он сам не видит тех чудес, которые описывает лейденец, - то ли потому, что он, Ластман, глух и бесчувствен, то ли потому, что мальчишка просто-напросто выдумал все эти чудеса.
- Если уж говорить о свете, - начал он, подойдя к столу и накладывая на две тарелки куски хлеба и ломтики телятины, - я не верю, что мы, северяне, имеем о нем хотя бы отдаленное представление. Когда, приехав в Италию, я в первый раз проснулся утром, я не поверил своим глазам - какие белые, синие, пурпурные, зеленые тона, какое жидкое золото! Стоит один раз взглянуть на них, и человек понимает, что всю жизнь до этого прожил в погребе. Словом, дело обстоит так, - он передал Рембрандту одну из тарелок, - художник, который не побывал в Италии, не знает, что такое цвет. Клянусь, я никогда по-настоящему не видел солнца, до того как приехал в Рим.  читать далее »

Рекомендуемые сайты от Рембрандта:

• 

Гледис Шмитт. "Рембрандт". Исследование жизни и творчества Рембрандта » предисловие »