Георгий Дмитриевич Гулиа. Рембрандт

Ученики легким гудением дали знать учителю, что все понятно.
- Принимаю к сведению. А посему запрещаю ван Рейну писать картину. Грунт мне не нравится, краска на нем быстро пожухнет. А тем более такая краска, как эта. Я сказал!
Рембрандт покраснел словно рак. В горле у него мигом пересохло от волнения.
- Извольте подготовить другое полотно. И по-настоящему растереть краски.
И учитель покинул мастерскую.
Прошло несколько минут общего молчания. Потом раздался чей-то голос:
- Вот поэтому-то и уехал Ян Ливенс к Ластману в Амстердам.
Рембрандт тягостно задумался. А потом сказал:
- Грунт плох. И краски плохи.
И взялся за краскотерку...

Этот старик на стене нынче разболтался. Он говорит, не переставая ухмыляться. Он дает понять, что слишком много знает, чтобы просто висеть на стене и молчать. Нет, он будет говорить...
- Послушай, Рембрандт. С высоты моих шестидесяти трех лет мне все видно яснее. Я имею в виду прошлое. Господин Сваненбюрг учил грунтовать холст с особым тщанием. Ведь от грунта зависит во многом долговечность картины. Зачем марать полотно, ежели оно погибнет через несколько лет?
Рембрандт, который на кушетке и которому трудно пальцем пошевелить, говорит:
- Спасибо ему! Он не был большим мастером. Но хорошо знал свое дело, то есть живопись. Он понимал толк в грунтовке, терке красок, отбеливании масел и изготовлении лака. А ведь это действительно немало...
- В таком случае, Рембрандт, какого рожна хотелось этому Яну Ливенсу? Ради чего сбежал он к Ластману?
- Послушай, старичок, не надо притворяться, будто ничего не понимаешь. Хитришь!
- А все-таки, Рембрандт, отвечай на мои вопросы.
- Найди ответ сам. Да он же на твоем лице написан.
- Это наше с тобою лицо, Рембрандт...
И старик на стене глядит с этой своей дурацкой ухмылкой...
Ливенс - Рембрандту:
- Да, я уезжаю в Амстердам. Рембрандт:
- К тебе хорошо относится учитель. Ливенс (махнув рукой):
- А толк велик? Целыми днями растирай краски, возись с маслами и колбами. Я же не аптекарь!
Рембрандт:
- Но согласись, что картина должна быть долговечной...
Ливенс (перебивая друга):
- Первым делом она должна стоить того, чтобы быть вечной. А для этого надо уметь писать, а не краски тереть.
Рембрандт (с жаром):
- А Рафаэль?! Разве он не обучался деланию красок и отбеливанию масел?
Ливенс:
- Если докажут, что я - Рафаэль, готов тереть краски изо всех сил.
- Этого тебе никто не докажет. Если ты надеешься услышать нечто подобное от Ластмана - ошибаешься.
Ливенс (придерживая шляпу, чтобы ее не унесло ветром за ближайшую дюну):
- Тереть краски у Ластмана не буду. Сыт по горло. Благодарю покорно! И тебе, Рембрандт, очень советую не задерживаться в Лейдене.
Рембрандт (подставляя лицо ветру):
- У меня будет своя мастерская. И ученики - тоже. Ливенс:
- Только не изматывай их краскотерками. Пусть привыкают к кисти. Словом, ты меня понимаешь...
Мария поначалу удивилась: чего это вдруг Рембрандт решил угостить ее пирожными? Но сделал он это так неловко в тесной прихожей, что она быстро смекнула, к чему клонил молодой ученик. Мария прошептала слова благодарности. У нее были озорные глаза и славный носик.
- Я очень люблю именно это пирожное...
В прихожей было сумрачно, хозяева отсутствовали, а ученики работали наверху, в мансарде.
Он что-то просопел. Ей показалось, что он не расслышал ее слов. Мария сказала:
- Прекрасное пирожное...
Рембрандт удивился: что прекрасного в пирожном? Самое обыкновенное... Да!.. И не уверен, что оно понравится ей, если попробует. Мария тихонько рассмеялась и надкусила пирожное. Мило облизнулась.
- Хорош-ш-ее...- прошептала она, хитро озираясь.
Она дала понять, что оба они соучастники чего-то недозволенного. Да, да, недозволенного! Такого, чего не должен замечать посторонний глаз. Но, слава богу, дома все спокойно. Значит, он специально выбрал это время. Ведь не случайно, правда?
- Шалунишка,- бросила она.
Он глупо молчал, глядя куда-то в сторону.