Георгий Дмитриевич Гулиа. Рембрандт

Рембрандт подумал, разглядывая холст издали: «Этот старикан смеется надо мной. Видно, чего-то я недоделал в своей жизни».
Старичок и впрямь гримасничал.
Мастер с трудом отодвинул свечу в сторонку.
«Старик смеется надо всей моей жизнью. Впрочем, с чего это он? Давай прикинем: что было, что стало, что есть? То есть пойдем по немудрящей жизненной дороге. Она-то и покажет, что к чему».
Вот тут мастера схватил кто-то за горло могучей рукой и чуть было не удавил. С трудом пришел в себя. С неимоверным трудом принял глоток воды. Кажется, отстал некий изверг. Теперь можно уставиться в темень и подумать, что было и что сталось. Просто так, ради коротания ночи, которой, кажется, не будет конца. Ветер на улице изменил направление. По белым хлопьям в окне нагляден его стремительный бег вдоль улицы, туда, к Западной церкви, в которую упиралась улица Розенграхт. Белые хлопья проносились мимо окна горизонтально. Стремительно, как ласточки летом. Казалось, никогда не упадут они на землю, а улетят куда-то далеко-далеко, пока не наткнулся на прочную стену... Очень, очень странные хлопья...

Из разговора в Вальраф-Рихарц-музеуме. Кельн. Май, 1975 год.
- А этот - один из последних автопортретов Рембрандта...
- Этот? Неужели?
- Не похож? Смешной? Жалкий?
- Когда говорят «Рембрандт» - перед глазами лихой молодец с Саскией на коленях. А этот - кто же?
- Он самый. Рембрандт. Он никогда не врал. Просто не умел. Никому не льстил. А разве мог он изменить этому правилу, если даже речь заходила о нем самом?
- Очень уж жалкий старичок. Позвольте, какой же год обозначен на картине?
- Даты нет. Скорее всего, это один из последних автопортретов. Можно сказать, последний взгляд на самого себя.
- Очень смешной старичок со смешной гримасой...

Октябрь, 1984 год.
Вот мнение директора Вальраф-Рихартц-музеума доктора Райнера Будде, переданное мне через «Литературную газету»:
- Наш автопортрет не датирован. По этому поводу и до сих пор идут споры. Одни называют 1668-й, другие - 1669-й, третьи - 1665-й. Лично я придерживаюсь последней даты.
Корнелии не снится. Милое юное существо спускается вниз и прислушивается.
- Все хорошо, - шепчет ей Ребекка, которая тоже вышла в коридор в ночной рубашке.
- Он спит?
- Кушетка скрипнула. Наверное, повернулся на другой бок. Спи, Корнелия. Все хорошо.
Корнелия идет к себе наверх, поглядывая через плечо на высокую тяжелую дверь.

Когда глядишь в темноту - ярче твоя жизнь, виднее дорога, пролегшая сквозь годы. Дорога петляет, она змеится, однако отчетлива, понятна. На ней - все как на ладони. Видно начало. Далекое и близкое начало. Оно выступает из темени так, словно бы освещено солнцем. Стало лучше на кушетке... Лучше стало под лукавым взглядом старика, который на стене...

Ветры в Лейдене особенные. Можно сказать, сумасшедшие, исправно вертят мельничные крылья - только успевай следить за ними. И за ветрами, и за крыльями. Мельниц много на берегах Рейна. Не того, большого, полноводного, Рейна, который в Роттердаме, а небольшого рукава, который приносил частичку альпийских вод к степам Лейдена. На всю жизнь втемяшилось в память размашистое вращение могучих крыльев. Люди по сравнению с ними казались карликами. Между тем именно карлики управляли огромными крыльями. А ветер просто помогал им. Неподалеку от одной из мельниц и родился этот улыбающийся через силу старичок на стене. Это случилось 15 июля 1606 года, как свидетельствует надпись на одной из колонн Западной церкви. О той поре ничего не осталось в памяти. Да и не могло остаться - шестой ребенок был слишком немощен, чтобы разбираться в ветряных мельницах и прочих премудростях. Однако с пяти лет все ясно отпечаталось в голове, как хорошо сделанный оттиск с офорта... Вот отец перебирает ячменное зерно... Показывает сыновьям, каков помол солода. И самому младшему, Рембрандту, тоже сует под нос пригоршню ароматного порошка.
- Прекрасный помол! - хвастает отец.
А на мешках, которые адресуются пивоварам Лейдена, крупная надпись, прибавление к имени Хармена Герритса,- «Ван Рейн». Знай, мол, наших! Не путай с другими Харменами и прочими Герритсами. Все как будто было вчера: все зерно осязаемо, несмотря па темень, из которой всплывают картины детства на берегу Рейна...
Вот мать рассаживает большое семейство мельника. Ставит па стол еду. Отец говорит:
- Кто хорошо ест - тот настоящий и сильный работник.
А Рембрандту хотелось быть сильным. Притом очень, очень сильным, даже могучим. Потому что отец много рассказывал про битвы с испанцами, которые в старину завоевали всю Фландрию. Битва была не на жизнь, а на смерть. Маленький Лейден поднял меч против сильного завоевателя. Рассказы были потрясающими, они волновали юное сердце сильнее любой бури и любого шторма на море.