Георгий Дмитриевич Гулиа. Рембрандт

Рембрандт брал в руки листы и откладывал в сторону: одни - в одну, другие - в другую.
- Слушаю, Хендрик.
- Говорил с хозяевами, говорил с нотариусом. Поторговался. Они немного снизили, но дальше идти на снижение не согласились. А вот рассрочку продлили. На двадцать лет. Устраивает?
- А как по-вашему?
- Наверное, надо согласиться - уж больно хорош дом. Они вас считают богачом.
Рембрандт рассмеялся.
- Не разубеждайте их, Хендрик. Пусть думают. Художник - этот здоровяк, этот коренастый мельник походил на небольшую крепость: вынести столько ударов судьбы и думать об офортах и новом доме? Богатырь, настоящий богатырь!.. Так решил ван Эйленбюрг. И он невольно залюбовался художником, который забыл обо всем, для которого в эти минуты не существовало ничего, кроме этих работ безвестных мастеров.
Через час Рембрандт сказал Хендрику:
- Вот это я беру, а эти не нужны. Так и я умею. А вот так - не умею.
Baн Эйленбюрг. просмотрел отобранное Рембрандтом.
- Дороговато, - сказал он.
- Какова сумма, Хендрик?
- Двести двадцать флоринов.
- Пришлите офорты домой. Хендрик пожал плечами:
- Ладно. Но, может, кое-что оставите?
- Нет, беру все. Эту стопу.
- Вы расточительны, Рембрандт.
- Серьезно? Дайте мне просмотреть еще раз. Художник перебрал офорты.
- Нет,- сказал он,- беру все. Вот эти... Я думаю, Хендрик, что человек должен жить, если он народился. Я не могу без этого, без этих листов, без ваз восточных, без Гомера, без картин, которые пишут мои коллеги, непохожие на меня. А что до денег - я не могу вкладывать их в банк... Достаточно итого, что в банке лежат деньги Саскии, ее приданое. Учтите, Хендрик, я ни одного флорина не трачу из ее приданого. Я не для того женился на ней, чтобы пользоваться ее деньгами. Я - мужчина, Хендрик, и думаю прожить в этом качестве до конца своих дней. А когда увижу, что в правой руке не осталось силы, я попрошу кружку пива и кусок хлеба у своих друзей. Они дадут, не пожалеют?
И расхохотался. На всю лавку. Громко, раскатисто...

Старичок на стене склоняется все ниже. Его улыбка становится саркастической. С чего бы это? Тот, который стонет на кушетке, все понимает. Знает, отчего тот старичок склонился ниже и отчего улыбка его сделалась колкой. Конечно же все из-за этого капитана Баннинга Кока и его друзей. Можно, конечно, забыть обо всем и не вспоминать. Но не вспоминать - значит струсить. Этого с Рембрандтом никогда не случалось. Стоит ли трусу жить? Нет. Вот поэтому-то и надо помнить и не забывать про Баннинга Кока. Тем более что началось все с него. Вернее, и началось и завершилось. Тот старичок улыбнулся сатанинской улыбкой: это вспыхнула свеча и озарила его ярким огнем. Обычно после такой вспышки свеча гаснет, а тут - нет, продолжала гореть и поливать комнату тускло-оранжевым светом. Отчего это вдруг такая недоброжелательная улыбка? Насмешка? Позвольте, над чем? Над кем? Если говорить о том, что кто-то споткнулся на ровном месте, то кого имеют при этом в виду? Этого, который па кушетке? Странная и глупая усмешка! Судьба наносила удары. А кто противостоял? Не этот ли, который на кушетке? А если нынче он стонет, то это же непроизвольно. Не потому, что склонил голову перед ударами судьбы. Нет! Он будет смеяться в лицо судьбе, если у нее есть лицо, если оно не потеряно. В конце концов, не тот слаб, кто находит в себе мужество посмеяться над собой, а тот, кто боится смеха, который дрожит при мысли о смехе...

В таверне было шумно. Стрелки Баннинга Кока пили вино и заразительно смеялись: это их капитан рассказывал о некоем происшествии на площади Дам.
- Я убеждаю его,- говорил он,- иди налево, а он настолько одурел от выпитого, что пытается шагнуть вправо. С трудом повернул его в другую сторону - и он сталкивается нос к носу с лейтенантом Рейтенбергом... Да вот и он сам!
В таверну вошел лейтенант. Недоуменно справился, о чем здесь идет речь...
- О вчерашнем пьянице, - сказал капитан.
- Он так вцепился в меня, что я с трудом отделался от него,- сказал лейтенант.
Ему предложили место рядом с капитаном. Поставили перед ним бокал.
- Мне бы кусочек мяса, я голоден,- сказал он.
В таверне было сумеречно. Только за спиной капитана пылало золотом высокое окно. Разодетый лейтенант добавил ярких красок к веселой компании ополченцев.
- Все вы как бы в золоте, - проговорил Баннинг Кок, любуясь стрелками своей роты.- Этот свет сделал наше застолье особенно праздничным...
Лейтенант заметил, что белое вино при таком освещении становится по-настоящему золотым, и высоко поднял бокал. Молодые люди выпили и потребовали еще.