Георгий Дмитриевич Гулиа. Рембрандт

- Послушай, брат,- говорит старичок на стене,- ты хорошо знаешь эту книгу. Ты не раз говорил о ней с пастором Сильвиусом. Один ученый еврей тоже толковал о ней. Ты помнишь это место о всаднике?
Старичок на кушетке стонет. Ему не до ученых текстов. И о какой книге идет речь?.. Вероятно, о Библии. Там много всяких мест, много притчей... Всадник? Это какой же?..
Со стены хитровато подмигивают.
- Не притворяйся, что запамятовал. Это дело очень важное, чтобы проходить мимо него. Так вот, речь идет о всаднике, за которым следует ад, ибо он, этот всадник, беспощаден. Вспомни-ка...
- Ах да! Разумеется, это о смерти. Верно, много было смертей. Всадник и в самом деле беспощаден. И конь под ним слишком горяч и слишком быстр...

Как будто недавно это было. Какая-то неведомая сила повелела: поезжай к матери в Лейден, посмотри на нее, порисуй еще раз! И он повиновался таинственному приказу и поехал. Что же он увидел неподалеку от знакомой мельницы? Старую, хилую мать, тяжело опирающуюся на палку. Больную Лисбет, постаревшего Адриана и старушку - уже старушку! - по имени Антье. Боже, как все переменилось! Нет, узнать своих можно, они вроде бы те же, но после изрядной разлуки руины особенно бросаются в глаза. Взять хотя бы силача Адриана. Ведь это уже не тот Адриан, который по два мешка солода взваливал себе на плечи. Совсем не тот! А что уж говорить о матери?..
- Сын мой, ты, сказывали, живешь в большом доме?
- Да, мама, в большом.
- А ведь большой дом требует больших расходов.
- Это верно.
- Женины деньги негоже транжирить. Они про черный день.
- Какой еще черный? - А сам думает: «Может быть более черный после малыша-сына и после двух ангелочков?»
Вот мать позирует ему. Уже который раз за все эти годы. Он одел ее в шелк и бархат, он украсил ее дорогими украшениями...
- На все это требуются деньги,- вздыхает мать. Он накладывает на холст широкими мазками морщины и жилы на щеках и на руках...
- Надо поберечь деньги ради себя, ради своих сил. Это ее философия. Старой мельничихи, которая только и делала на своем веку, что экономила каждый флорин. А сын, как видно, не очень силен в сложении и вычитании... А что же Саския? Она же должна думать, ей надо быть бережливой.
- И она тоже выговаривает мне, - замечает сын.
- Тут не выговаривать надо, а запрещать. Слышишь, Рембрандт?
Мать тяжело дышит. Ей очень трудно позировать.
- Может, достаточно?
- Еще немного, мама. Он торопится.
Все та же неведомая сила торопит его. Лисбет удивляется:
- Какой же это по счету портрет?
- Мамин?
- Да, ее?
- Не считал. За мной еще и ваши портреты. Мать спрашивает:
- Твоя жена не ждет ребенка?
- А что?
Вот удачный момент: он схватывает блеск ее старческих глаз, увядшие губы и гусиный подбородок...
- Сын мой, кажется, ждет она.
- Это верно, мама. Кто тебе сказал?
- Никто. Я сама знаю.
Адриан мимоходом бросает такую фразу:
- Что там у вас доктора перевелись, что ли?
- Нет, конечно.
- Так зачем же в таком случае одного малыша за другим богу отдавать?
- Он сам берет. Не спрашивает.
Адриан машет рукой и плетется на мельницу.

Старичок - со стены:
- Ты хорошо сделал, что поехал к ней, что порисовал ее. Ведь это же было в последний раз.
- Да, в последний. Она вскоре умерла. Это был еще один удар.
- Я же недаром говорю о всаднике. Под ним конь бледный, и оба они - всадник и конь - беспощадные...
Старичок на кушетке стонет:
- Меня пощади...
А тот, который на стене, хитро улыбается. Он хорошо понимает: всадник не знает пощады.