Георгий Дмитриевич Гулиа. Рембрандт

Маленький, большеглазый, с остренькой бородкой, доктор Бонус медленно спускался по лестнице. Рембрандт вышел проводить его.
- Нынче прохладно,- сказал Рембрандт,- а вы одеты довольно легко.
- Я никак не могу отвыкнуть от своих португальских привычек, - сказал доктор Бонус. - Здесь на день несколько раз меняется погода. А в Лиссабоне так: летом одевайся по-летнему, зимой - по-зимнему. В дождь не забывай плаща. Амстердам совсем не похож на Португалию. Доктор Бонус полностью согласился с тем, что было определено доктором Тюлпом.
- Сейчас у вашей супруги больше жалоб на недомогание,- добавил он.
- Я и сам вижу, тут что-то не так.
- Не надо преувеличивать, господин ван Рейн. Надо полагаться на природу. Женщина создана, чтобы рожать. Она справится. А мы, разумеется, присмотрим за ней.
Рембрандт вложил в свою левую ладонь плотно сжатый кулак.
- Понимаете, доктор, на сердце не то...
- Что именно?
- Толком и не объясню. Слишком хорошо идут мои дела. Я могу, как это ни странно звучит, сказать, что счастлив. Хотя были невосполнимые потери. Умер отец, а он еще мог бы жить, а я имел возможность больше помогать ему. Умер бедный мой брат Геррит. Говорят, он нашел успокоение. А я? Я даже не смог быть на его похоронах. А потом - мой учитель Ластман. Я тоже слишком поздно узнал о его кончине. Но это дела не меняет. Здесь, на сердце, муторно от всего этого. Только у мольберта прихожу в себя. Саския, скажу откровенно, свет в моем окне. Но как ребенок? Он вроде бы слишком поздно дал знать о себе. Все ли пройдет так, как надо, как это обычно бывает? Судьба уже била меня по затылку. Я никогда не забываю об ее прихотях. Что будет теперь?
Бонус остановился.
- Я не предполагал, что вы такой мнительный. И такой... Как бы это сказать?..
- Такой болван? - подхватил Рембрандт.
- Ну уж вы хватили! Я вовсе не о том. Мне казалось, что вы настоящий испанский бык. Торо - знаете? А у вас вон какие переживания. Да еще в ваши годы.
- На здоровье не жалуюсь, ваша милость, я только говорю, что здесь, в груди, что-то не так. Доктор Бонус зашагал дальше.
- Я не слишком увожу вас от дома?
- Нет, мне полезно проветрить голову.
- Вообще-то, все мы ходим под богом. Хотя господин Тюлп больше уповает на науку. Впрочем, так же, как и я. Ваш покорный слуга тоже испытал неприятные часы, дни, месяцы. Да, да! Когда я приехал сюда, в Амстердам, меня не желали допустить к врачебному цеху. Какой-то Бонус из Португалии! К тому же с претензией на опыт и знания! Вы полагаете, мне было тепло? Мы все люди, и нам присущи общие заботы и общие беды...
- Вот я и спрашиваю себя: все ли пойдет гладко?
- Вы имеете в виду госпожу ван Рейн?
- Да.
- Не будем тревожиться раньше времени. Ей прописаны чудесные снадобья, она не может пожаловаться на неудобства домашние. Будем верить, господин ван Рейн. Верить и надеяться... Что же до вашей работы, я говорю: вам «грозит» большая известность.- Доктор Бонус подмигнул. - Куда больше? Я, кажется, сыт по горло.
- Это только кажется. Вот поживем - увидим. Рембрандт остановился, чтобы распрощаться с доктором.
- Вы лечите, доктор, не только лекарствами. Спасибо на добром слове.
- Желаю вам всяческих благ, господин ван Рейн. Я еще наведаюсь к вам.

Из разговоров у «Воздвижения креста». Музей имени Пушкина. «Шедевры мюнхенской пинакотеки». Москва. Октябрь, 1984 год.
- Небольшое полотно, а когда смотришь на репродукции, то оно кажется огромным...
- Это оттого, что событие сгущено до предела и немало действующих лиц. Сравнительно раннее полотно Рембрандта.
- Почему - раннее? 1634 год. Уже написана «Анатомия доктора Тюлпа».
- Верно, однако Рембрандт шел вперед. Много нового оказывалось впереди в смысле света, цвета, композиции. Особенно - цвета.
- Это он писал для штатгальтера Оранского?
- Да. Пять картин «Страстей Христовых». Две - перед нами. Эта и «Вознесение Христа».
- Позвольте, а кто это в самом центре? У подножия креста. Что-то знакомое. Вот тот, в голубом.
- Да это же сам художник. Его автопортрет.
- Верно ведь! А церковь не сердилась? Взять да и поставить себя возле Христа!
- В том-то и дело, что сердилась. Придирались, разумеется, при любой возможности. То, что он библейские мотивы писал со своих современников-голландцев, кое-как прощали. Но вплетать в Евангелие самого себя? Это уж казалось слишком!