Георгий Дмитриевич Гулиа. Рембрандт

Ветер завывает под широкими застрехами. Сеется мелкий, холодный, очень противный дождичек. Осень не осень, лето не лето. Не поймешь, что в природе делается. Издали доносится знакомый с детства шум - это море сердится. В камине тлеют здоровенные чурбаки. Тускло горят свечи. Все, как в детстве. Адриан покуривает трубку. Антье что-то довязывает. Лисбет, как обычно, в плохом настроении. В гости приплыл Рембрандт. Из Амстердама. Не с пустыми руками, со щедрыми подарками.
- Чего так потратился? - удивляется Адриан. Он привык считать каждый флорин, прижимистый поневоле.
Рембрандт не смог приехать на похороны Геррита. Его успокаивают: мол, ничего страшного, так сложились обстоятельства...
- Лучше расскажи о своем несчастии, - говорит Адриан.- Чего там стряслось?
- А что говорить? Разве писал неясно?
- Письмо письмом. Живое слово важнее. Да оно и понятнее. Лисбет говорит, что твоя Саския - женщина холеная. А им всегда не везет с детьми. То ли дело мы, простые. Мы родим где угодно... Что же все-таки стряслось?
Рембрандт долго молчит. Молчат и они. Ждут. А он не торопится. Ветер свистит. Море где-то шумит...
- Умер, - говорит он наконец, почти не открывая рта.- Назвали его Ромбертусом. По имени ее отца.
Лисбет бросает взгляд, подобный молнии, на Антье. Та поджимает губы - мол, все ясно: будто у Рембрандта не было отца. Будто отец был только у Саскии. Можно подумать, что Ромбертус звучит лучше Хармена.
- ...Он родился здоровым. Так казалось. И Тюлп, и Бонус - известные врачи - тоже говорили, что ребенок хорош. А что случилось потом - одному богу ведомо. Он словно бы растаял. Прямо на глазах. Наподобие снежной фигурки.
- А грудью кормили? - с нажимом спрашивает Лисбет.
- Да.
- Кормилица?
- И кормилица.
Антье недоумевает:
- Зачем кормилица, ежели мать молода и здорова?
- У них так положено, - бурчит Лисбет.
- А врачи, стало быть, недоглядели, - так решает Адриан.
- Нет, они очень старались...
- А глаз? - спрашивает Антье.
- Какой глаз? - Рембрандт не понимает, о чем речь.
- Какой? Дурной!.. В Лейдене все бы определили...
- Она очень страдала...- говорит Рембрандт и длиннющей кочергой разгребает золу в камине.
- Еще бы! Мать же...- Антье кончает вязанье. Откладывает в сторону мотки с нитью.
- Мне трудно было смотреть на нее.
- А как теперь?
- Время все лечит,- уныло произносит Антье.
- Вот именно, Антье! - Рембрандт немного оживляется.- Я бы не приехал сюда, если бы не был уверен, что с Саскией ничего плохого не приключится.
Антье желает подбодрить Рембрандта. Она говорит:
- Молодая еще. Все будет. И дети - тоже.
- Слышишь, Рембрандт? - Адриан начинает чертить круги в воздухе своей закоптелой трубкой.- Антье говорит мудрые вещи. Я тоже могу сказать: все будет. Она молода. Ты не старый. Главное - не падать духом.
- Я и не падаю.
- Этого мало! Надо прочно стоять на ногах. Выстоять надо, Рембрандт.
- Спасибо, Адриан. Ты всегда был мне опорой. Если там, в Амстердаме, я кое-что значу - это все благодаря тебе. Тебе и отцу!

Старичок на стене насмешливо приподнял брови. Глаза у него сузились. Склонился еще ниже. Говорит:
- Что, господин ван Рейн? Задумался?
- Нет. У меня сердце болит. И душа - тоже.
- Погода к этому располагает...
- Дело не в погоде.
- А в чем? Разве доктор Тюлп не сваливает многое на погоду?
- На этот раз - нет.
- Кто же виноват?
- Старость.
Старикашка - а как еще назвать его? - похихикивает, покашливает. Понарошку, чтобы подразнить этого, который на скрипучей кушетке. Обнищавшего художника. Бывшего богача. Владельца шикарного дома на Бреестраат. Ныне забытого всеми...
- Как - всеми? - вопрошает старик со степы.- А господин Сикс? Такой влиятельный в Амстердаме... Ты же его увековечил?
- Это не в счет.
- Что именно?
- Увековечение.
- Что так?
- Многие больше полагаются на свою мошну. Она важнее всякого там увековечения, которому, говорят, грош цена...