Георгий Дмитриевич Гулиа. Рембрандт

Из разговора в Музее истории искусств, Вена. Май, 1981 год.
- Стоп! Вот и Рембрандт. Я вспоминаю его автопортрет тысяча шестьсот сорокового года. В то время ему было, значит, тридцать четыре. А здесь? Под пятьдесят. Уже глубокая борозда меж бровей. Поблекли усы и бородка. А может, вовсе сбрил их. Усталый взгляд. Одет небрежно...
- Он пережил драму со стрелками. Он похоронил Саскию. Скандальная история с женщиной по имени Геертье Диркс - тоже позади. Титус растет. Сыну уже тринадцать лет. Вспоминаете даты?
- Нет. Не совсем... А когда появилась Стоффелс?
- Где-то после сорок пятого. Или чуть раньше.

Эфраим Бонус, довольный, потирал руки. Сверкнул большими зрачками. Сказал с неистребимым португальско-испанским акцентом:
- Ваш сын сегодня мне понравился. Весел, здоров, аппетит отменный.
- А бледность, доктор?
- Дети растут, меняются все время. Сегодня бледен, завтра, после хорошей прогулки,- порозовеет... О, что это?
Доктор Бонус взял со стола огромное яблоко. Оно как бы светилось изнутри.
- Оно настоящее? - спросил доктор.- Где вы его купили?
- Моряки привезли. Из Алжира.
Служанка внесла блюдо с жареным мясом. Художник откупорил бутылку французского.
- Кто она? - спросил Бонус, когда служанка вышла на кухню.
- Она? - Рембрандт посмотрел на дверь, в которую вышла девушка.
- Очень мила. Новенькая?
- Она?- машинально спрашивал художник, - Она - служанка. Мне бы экономку. Но где найдешь так быстро?
Доктор надкусил яблоко. Сладко почмокал.
- Хорошо! Прекрасный плод! - Но вдруг улыбнулся, хитро заметил: - Но она лучше.
- Хендрикье?
- А звать ее Хендрикье?
- Хендрикье Стоффелс. Деревенская. Неотесанная. Вы уж извините ее.
Рембрандт продолжал смотреть на дверь.
- Очень мила...- повторил господин Бонус.
- Она внимательна к Титусу. Я очень благодарен ей.
- А сколько ей лет, господин ван Рейн?
- Ей? - Рембрандт казался рассеянным, - Наверное, двадцать - двадцать три. А что?
- Знаете, как называют такую мавры?
- Какие мавры?
- Испанские, например.
- Не знаю. Как, господин Бонус?
- Несверленый жемчуг.
Рембрандт расхохотался, принялся разливать вино.
- Как, господин Бонус? Повторите, пожалуйста.
- Несверленый жемчуг.
- Восток есть Восток! - сказал Рембрандт, все еще содрогаясь от смеха.- Несверленый жемчуг! А кто это может доказать?
Доктор Бонус поднял бокал, заговорщически огляделся.
- Вы, например, - сказал он.
- Я? - Рембрандт удивился. Поставил на стол недопитый бокал.- С чего вы взяли?
- Вы же мужчина, господин Рембрандт. Наконец, жизнь есть жизнь. А она и впрямь хороша. Обратите внимание на грудь, на талию, на ноги. Чудо!
Вошла Хендрикье. Лицо ее было свежим, щеки пылали, глаза опущены - ни на кого не глядит, платье облегает груди, которым явно тесно.
Доктор подмигнул Рембрандту. Художник сделал вид, что не заметил игривого поведения доктора. Скосил взгляд и наткнулся на ноги Хендрикье: точно литые...

Из разговора в Музее Бойманса - ван Бённингена. Роттердам. Апрель, 1984 год.
- На кого похож Титус? На отца? На мать?
- Трудно сказать. Больше черт отцовских.
- А губы?
- Губы скорее материнские.
- Сколько ему лет на картине? Тысяча шестьсот пятьдесят пять минус тысяча шестьсот сорок один. Значит, лет четырнадцать.
- Титус держит в руке карандаш. Перед ним листки бумаги. Задумался. А сколько отцовской любви вложено в портрет!
- Да, залитый светом мальчик, светящийся изнутри. А где его более ранний портрет?
- В Америке.
- С огромной любовью написан еще один портрет Титуса. Он сидит с книгой в руках, читает что-то занимательное. А на него с верхнего левого угла льется золотой рембрандтовский свет.
- Где он находится?
- Я видел портрет в Вене. В Музее истории искусств. Рядом с двумя автопортретами отца.
- Славный мальчик. О чем он думает? Может, вспомнил что-либо из того, что рассказывал ему отец о несчастной Саскии...
- Мальчик задумался. Мир в его глазах чист п светел...
Поздний вечер. С моря дует пронзительный ветер. Он способен пройти сквозь грудь, как стрела, как пуля. Рембрандту захотелось огня в камине. Не потому, что очень прохладно, а для глаз - пусть пылает пламя, пусть оно рвется кверху. От него легче на душе.