Книга Тейн де Фpиc о жизни Рембрандта

Книга первая

Хейман собирает разбросанные листы, а де Конинк стоит у окна и смотрит на город, окутанный фиолетовой дымкой. Свежеет. Почти неподвижны корабельные мачты над дальними домами. Слышно, как в соседней комнате вполголоса напевает Ульрих; иногда Маас, прерывая его, произносит несколько слов. И снова тишина. Евреи уже празднуют субботу. Филипс де Конинк, обернувшись к Хейману, долго в него всматривается. В мягком, задумчивом вечернем освещении ему точно впервые бросается в глаза красота бледного лица в рамке темных волос. Хейман сидит, склонившись над столом, и крупные локоны падают ему на лоб и виски. У него красивые руки с длинными пальцами. На округлых щеках удлиненного лица играет нежный румянец; пухлый маленький рот улыбается. «Совсем как девушка!» - мелькнуло у де Конинка. Мысль эта, вдруг пришедшая ему в голову, пробуждает в нем тайную радость; он смотрит в блестящие глаза Хеймана, над которыми трепещут длинные девичьи ресницы.
Но вот взгляд его падает на бумаги.
- Что это? - спрашивает он, показывая на листок, лежащий перед Хейманом.
Хейман смеется, и его звонкий смех разносится по комнате.
- Я тут перевел стихи.... С французского, из книги дю Белле.
Он берет исписанный листок, разглаживает его и отставляет в сторону чернильницу. Филипс де Конинк, глядя на Хеймана, с трудом удерживается, чтобы не схватить эти узкие девичьи руки и не прижать их к своей груди. Странно... Филипс де Конинк никогда не любил женщин. Ни в Италии, ни во Франции. И здесь, в Голландии, он брезгливо отворачивается от созданий с красными тугими щеками, широкими бедрами и слишком пышной грудью. Ему претит все, что имеет какое-либо отношение к женщинам: мужские разговоры о них, скабрезные остроты, шуточные песни и проказы. Дело даже не в них, пожалуй, Филипс де Конинк не лучше любого другого мужчины. Но, слыша подобные разговоры, он всегда содрогается от одного и того же воспоминания: однажды, когда он был еще подростком, на грязной, горбатой уличке его остановила туго затянутая в корсет, вызывающе одетая, пропахшая потом женщина и, что-то томно шепча, бесстыдно прижала к стене... Позднее он узнал, какой дурной славой пользуется квартал, в который он случайно забрел в тот вечер. Его уверили также, что лишь немногие женщины позволяют себе столь предосудительное поведение. Но он узнал это слишком поздно. Отныне пятнадцатилетнему мальчику все женщины представлялись похотливыми, дурно пахнущими существами в чересчур узких платьях; они, эти бесстыжие, отвратительные существа, заслуживали только того, чтобы взять их да всех вместе, как зачумленных, загнать куда-нибудь в огороженное место, подальше от жилых кварталов. Филипс чуждался женщин отнюдь не из страха или робости и даже не из соображений нравственного порядка, а единственно из брезгливости: он считал их самыми низкими и отталкивающими созданиями.
Но несколько исключений он признавал.
Это, во-первых, была его мать, спокойная и сердечная женщина.
Она умерла еще в его раннем детстве.
Вторым исключением была его маленькая подружка Изабелла ле Блон, дочь шведского консула, в доме которого часто бывал отец Филипса. Изабелла, его хрупкая, тоненькая, похожая на мальчика соседка,- как часто он играл ее шелковистыми волосами, пропуская их между пальцами! - не дожила и до поры своей юности. И еще Саския ван Эйленбюрх нравилась ему. Он знал ее в те времена, когда она гуляла по Амстердаму с Рембрандтом - стройная, белокурая и нежная; такой была бы, вероятно, Изабелла, если бы смерть не унесла ее. И Саския, кроткая фрисландка, перед портретами которой де Конинк подчас стоит в раздумье, тоже рано ушла из жизни. Далеких, рано умерших женщин он почитает, но мимо живых Филипс де Конинк проходит с отвращением и скрытой ненавистью. Ему тридцать лет. Его глаза покоятся на Хеймане Дюлларте. Горячая волна странного, неизведанного чувства приливает к его сердцу. «Девушка, девушка!» У Хеймана темные волосы, большие глаза и изящные руки; вот он стоит, благородный и стройный, в своей черной бархатной одежде с узким кружевным воротником, свободно прилегающим к шее. Филипс де Конинк чувствует, как его охватывает нетерпеливый и смутный восторг влюбленного, когда в тишине комнаты раздается голос Хеймана.

Несу вам розы и левкои,
Букеты лилий лебединых.
Их утро щедрою рукою
Росой обрызгало в долинах.
На ваш алтарь кладу их, вам
Дарю от сердца прелесть эту,
Крылатым братьям ветеркам,
Что вольно странствуют по свету.
Ваш тихий шепот травы слышат
И ваши легкие крыла
Листву тенистую колышат...

Филипс де Конинк прислушивается к словам. Он не верит в поэтический талант своего друга. Просто он упивается музыкой голоса Хеймана. «О красота земли! О великолепие жизни! О вечные томления юности! Несу вам розы и левкои, букеты лилий лебединых...» Тысяча голосов просыпается в душе Филипса, тысяча голосов вторит этой чудесной, неведомой мелодии, и каждый голос сильно и настойчиво вновь пробуждает в нем чувство, похожее на тоску по родине, то самое чувство, которое погнало его, восемнадцатилетнего юношу, на юг. О вы, итальянские ночи, и свет луны, трепетно переливающийся в глубокой синеве неба серебром и бронзой; и ветер, легким вздохом проносящийся над садами; «крылатым братьям ветеркам, что вольно странствуют по свету»... ...Стремительно сжимает он руки Хеймана.
Тот смотрит на него с удивлением: глаза Филипса словно молят его: «Повтори, о, повтори!»