Книга Тейн де Фpиc о жизни Рембрандта

Книга вторая

Воцарилась мертвая тишина. Теперь лица потемнели от гнева и долго сдерживаемого чувства ненависти. Все напряженно уставились на старуху, будто она вдруг действительно обрела дар ясновидения.
А она покачала головой и сказала, обращаясь к оборванцу:
- Святое писание не лжет, Флорис Геертс. Писание предрекает гибель толстосумам и царедворцам, возлегающим на ложах из слоновой кости, поедающим ягнят из стада, пляшущим под всплески лютни, распивающим вино и умащающим себя елеем.
Повысив голос, она торжественно возвестила:
- Они придут туда, как пленники, и их роскошь обратится в тлен...
Слышно было только шарканье множества ног и хриплое, прерывистое дыхание. Старуха широко развела руками и снова заголосила, визгливо, захлебываясь:
- Так не держитесь же земного и преходящего. Думайте о спасении собственной души, готовьтесь к ужасному концу!
Флорис Геертс ухватился за завязки ее передника и чуть не стащил старуху с порога.
- Ас нами что будет? Для нас наверху так-таки по-прежнему не уготовано ничего, кроме нищеты и горя?
Прорицательница уж больше не слушала. Ее иссохшие руки поднялись к небу, как два грозных символа. Она едва говорила - от волнения у нее сдавило горло.
- Верьте, верьте! Спасайтесь! Приближается крушение мира! Наступает час погибели! Путь господний пролегает в вихрях ветра и в буре, а облака - пыль под его ногами; горы содрогаются перед ним, а холмы - тают. Земля, и мир, и все живое встает дыбом перед ликом его.
Еще мгновение вещунья постояла так, вся выпрямившись, с грозным выражением лица. Потом внезапно отступила назад, и дверь захлопнулась за ней.
Некоторое время была полная тишина. Затем снова поднялся тот самый глухой рев, который Титус и Хиллис услышали в самом начале. Опять полетели камни, ударяясь с глухим стуком в двери и оконные ставни. Мужчины и женщины беспорядочно толпились, слышны были отдельные выкрики.
Титус потянул Хиллиса за рукав.
- Пойдем,- сказал он,- мне не по себе. Уйдем отсюда прочь.
Они пробили себе дорогу, и вот они уже опять на набережной. Шум позади замирал.
Хиллиса рассмешила растерянность Титуса.
- А почему это тебя так трогает? Титус пожал плечами.
- Не знаю, почему эти вещи производят на меня такое впечатление. Я в это не верю. Не верю я в конец всего сущего. Знаю, что все, о чем болтала старуха,- совершенная чушь. Детский бред. Начиталась она священных книг и ничего не поняла в них. И все же от ее слов у меня дух захватывает. Не могу слушать их.
Некоторое время они шли молча. Затем Хиллис медленно заговорил:
- Чудной вы народ, протестанты. Единой церкви вы так и не создали. Одна секта шельмует у вас другую, пользуясь для этого одними и теми же текстами. А стоит вам услышать древние иудейские пророчества, как вас охватывает такой страх и трепет, что впору рассудка лишиться. Кто угодно берется у вас читать священное писание - эту труднейшую из всех книг, на овладение которой наши богословы затрачивают многие годы. Великий свет остается скрытым от вас. Божья благодать безмолвствует. Сама вера превращается для вас в муку, в кошмар, который на протяжении всей жизни преследует вас устрашивающими картинами греха и смерти даже... даже если вы и не верите в них.

Титус вперил в Хиллиса горящие глаза. Его глубоко ранила правда, содержащаяся в словах друга. В то же время, вслушиваясь в рассуждения Хиллиса, он воспринял их как некую благодать, точно с глаз его какая-то завеса упала.
- А у вас, у католиков, разве иначе обстоит дело? - спросил Титус.
Хиллис ответил с расстановкой, подчеркивая каждое слово:
- Мы - чада единой, нераздельной святой матери-церкви, единственно истинной, избранной купели блаженства, восприемницы учения Христова. Обещание бога не покидать нас до светопреставления воплотилось для нас в действительность. В нашей церкви осуществляется преображение материи. Причащаясь святых тайн, мы вкушаем тело господне. Некоторое время они снова шли молча. В душе Титуса происходила отчаянная борьба. В том, что сказал Хиллис, для него не было ничего нового: он уже и раньше это слышал. Но теперь эти слова как-то по-новому прозвучали, в них было скрыто обещание вечности, они сулили душевный покой.
Титус поднял голову, и в его грустных глазах появилась решимость.
- Так возьми меня с собой! - сказал он Хиллису.

Титус недоумевал.
Его кузина Магдалена ван Лоо, эта чопорная девица, которая, как ему всегда казалось, и знать не хотела ни Рембрандта, ни его семьи, внезапно разыскала их и стала у них частой гостьей.
Она выходила из своей громоздкой кареты, кивала кучеру - подожди, мол, подбирала узкими пальчиками в кольцах свои шуршащие юбки и, осторожно ступая по зимней сырой улице, входила в магазин. Одета она была с гораздо большим вкусом и гораздо богаче, чем большинство женщин, которые переступали порог антикварной лавки Титуса. Как знаток, он получал истинное удовольствие от шелка и бархата на ней, восхищался драгоценностями на ее груди и жемчугом на шее, который так шел к ее темно-золотым волосам. Она многим отличалась от других. С ним она держала себя подчеркнуто сдержанно. Да это и понятно, думал Титус, ведь она привыкла к молодым людям совсем другого склада! И холодность Магдалены скорее радовала его, чем огорчала. Проходя мимо, она здоровалась с ним легкой, мимолетной улыбкой и бросалась на шею встречавшей ее Хендрикье. Для маленькой Корнелии она всегда что-нибудь приносила с собой. К Рембрандту она проявляла подчеркнутое участие, и это тоже было удивительно: никогда до того она даже виду не подавала, что знает его. Все это было непонятно Титусу. Когда по окончании визита Магдалена уходила и он провожал ее к карете, она слегка опиралась на его руку. Он никогда не глядел в ее сторону и поэтому не замечал, как она исподтишка присматривается к нему; как вбирает в себя его лицо, волосы, походку, голос - всего его,- да с такой настойчивостью и жадностью, что он очень удивился бы, если бы заметил это. Но и Магдалене было чему удивляться.