Книга Тейн де Фpиc о жизни Рембрандта

Книга вторая

В омраченной душе Титуса словно отдушина появилась. Кто его знает, а вдруг!.. Хиллис так уверен в себе и оптимистичен. В его вере все непоколебимо и проникнуто собственным достоинством. А может быть, католическая церковь и впрямь знает спасительное слово? То волшебное слово, которое может превратить мрачную вселенную в царство мира, где ничто больше не будет угрожать Титусу? Шел мелкий дождик. Хиллис и Титус, плотно закутавшись в плащи, пробирались по блестящим от влаги утренним улицам. Оба молчали. В глазах Хиллиса светилось кроткое торжество. Сердце Титуса, полное ожиданий, глухо стучало. Они двигались по набережным, вдоль каналов, на которых оседал почти осязаемый туман, пробирались по задворкам и осторожно пробегали незамощенными переулками, по торчащим из грязи, как островки, гладким и блестящим камням. Из боковых улиц и переулков, точно рожденные дождем призраки, выплывали серые фигуры. Хиллис узнавал их и здоровался. Все они устремлялись к одной цели: к покатой улочке, к расположенным в глубине воротам, к невысокой лестнице, к низкому притвору. И вот Титус и Хиллис в храме, умышленно запрятанном в закуток. Ничьих чувств не могла задеть эта тихая обитель, скромно и неприметно воздвигнутая в глухом переулке.

Титус почувствовал на себе трогательное и благодатное воздействие тяжелых серебряных подсвечников и люстр, настенной живописи, выдержанной в пурпурных, золотых и кобальтовых тонах, скульптурных изображений святых, размещенных на низких гладких пьедесталах. Каждый вновь пришедший окропляет себя святой водой, преклоняет колени перед алтарем и осеняет себя крестным знамением. Церковь медленно заполнялась людьми. Ничто не напоминало строгий протестантский церковный ритуал. Здесь было не до мыслей о дождевой завесе на улице, о гнетущем и ненастном дне. Под низким сводом тускло горели свечи. Пока прихожане размещались вокруг Титуса на скамьях, сковывавшее его напряжение постепенно проходило. Он увидел, как Церковный служитель вошел и зажег свечи на алтаре. С витражей сияли лики святых и ангелов, изображения увенчанных митрами князей церкви в ярко-красных "мантиях и белых епитрахилях... Даст ли ему этот мир ответ? Вошли монахини и опустились на одну из боковых скамей. Из ризницы появился патер, впереди него шествовал дьякон, позади - служки. Белое облако ладанных курений обдало Титуса своим сладким духом. На какой-то миг он сомкнул глаза. А когда открыл их, патер, стоявший на ступенях алтаря с высоким, величественным крестом в руках, наклонял его над молящимися.
- In nomine Patris, Filii et Sancti Spiritus - во имя сына и святого духа...
Всю весну Титус вместе с Хиллисом посещал мессы, а если фламандцу что-либо мешало, Титус даже и без него ходил в храм. Бывал он и на других церковных службах. Больше всего пришлась ему по душе вечерня. Но она отнюдь не производила на него такого глубокого впечатления, как литургия, с ее неземной магией, которой он так еще и не осмыслил, хотя старался постичь ее всей силой воли, всем своим существом.

Каждый раз он внимательно следил за словами, которые уже успел затвердить чуть ли не наизусть. Он понимал их значение, и ему ясен был смысл действий, совершаемых священнослужителем за алтарем. Душой и телом жаждал он раствориться в возвышенном и божественном таинстве церковной службы. С каждой новой фразой внутреннее напряжение все более и более нарастало в нем; от молитвы «Исповедуюсь» к «Вступлению», от «Посвящения даров» к троекратному «Святый боже» и вплоть до заключительного «Освящения». - Id enim est corpus meum. Ибо есть сие тело мое. А когда слова, тихо пропетые патером Мариусом, проносились над ним колеблющимися волнами и до его - слуха доходил звон серебряного церковного колокольчика, когда небесное чудо сходило на землю, он глубоко зарывал голову в руки и падал на колени ревностнее, чем кто-либо другой из молящихся. Он ждал мгновения потрясающего, райского счастья. Слезы выступали у него на глаза, озноб пробегал по спине. Он не решался поднять голову, он верил, что неземной свет ослепит его. Некоторое время Титусу казалось, что волшебное слово найдено, а то, что душа его не обрела столь вожделенного мира,- это уж его собственная вина. Он внушил себе, будто дни его станут светлее, а ночные страхи исчезнут. Ему хотелось научиться видеть в жизни свет вечности - обещанный и почти осязаемый в словах патера. И все же он чувствовал, что страх его неизбывен и лишь принял новые формы. Неистово, почти до потери рассудка, Титус молился о том, чтобы ему дано было достичь своей цели. Он мечтал стать частицей чего-то большого и сильного, что заключило бы его и носило в себе. Теперь, когда познал чары этой церкви, всякое воспоминание о прошлой жизни казалось ему святотатством. Он смотрел на Хиллиса, такого стойкого и спокойного. И Титусу хотелось верить, что Хиллис не терзается сомнениями и берет от жизни лишь то, что может быть дано. А ему, Титусу, надо перекричать голоса сомнений и страха. Как только тревожные мысли возвращались, он осенял себя крестом, а если это не помогало, начинал горько попрекать себя. Он ненавидел бессилие своей веры, вновь и вновь дававшее себя чувствовать. Поверял свои сомнения Хиллису, постился и предавался углубленному самосозерцанию. Он всячески изводил себя, стараясь рассеять их, преодолеть. Разве полученного совета недостаточно? Он добивался этого ответа с лихорадочной, одуряющей волей к самопожертвованию. Все должно было обновиться, как очищенное огнем.
Но почему и эта церковь так отягчает жизнь своим чадам? Ее символ веры представляет собой нагромождение необыкновенных чудодейственных свершений, явно противоречащих всем человеческим и божеским законам. Что же, пресвятая матерь Мария действительно беспорочно зачала сына?.. Мария - дева непорочная! Почему воплотился бог в человека, почему отец стал сыном, почему господь о себе самом дал знать через образ земной женщины? Почему та же божественная сила не упразднила грех и смерть? И почему и как тело господне заключено в хлебе - и не только в том, который некогда Иисус надломил на последней вечере в Иерусалиме, но и в том, который в виде облаток святых даров выпекается любым кондитером и освящается патером?.
«Ибо есть сие тело мое...»