Книга Тейн де Фpиc о жизни Рембрандта

Книга первая

В доме сукновала всегда стоял какой-то кислый, душный запах, настолько противный Титусу, что он едва мог скрыть свое отвращение. Он радовался, что сукновал редко бывал дома. Единственный раз, когда Титус застал его, мастер пьяный сидел за столом и что-то по-детски беспомощно бормотал. Его большие водянисто-голубые глаза пристально разглядывали Титуса, и вдруг в них мелькнул злобный огонек. Титусу на одну минуту почему-то стало стыдно, что он так хорошо одет и ухожен, а на Еруне простой камзол и штаны из серой шерсти и грубые синие чулки. Безразличный ко всему и, голодный, Ерун уселся за шаткий стол рядом с пьяным отцом.
Ерун познакомил Титуса со своими друзьями. По большей части это были мальчики по пятнадцать-шестнадцать лет, старше Еруна, одни праздно шатались по улицам, другие служили где-то на побегушках. Эти неотесанные грубые парни, будущие тунеядцы и плуты, разговаривали особым языком, который Титус быстро перенял, но говорить на нем отваживался лишь в их компании. Соскучившись со школьными товарищами, он отправлялся к этим взрослым парням. Его влекли к ним одновременно и страх и любопытство; так уж он был создан, что тянулся ко всем, кто был старше его. Подростки относились к нему покровительственно; за это он обязан был приносить им время от времени несколько медных грошей, которые, разумеется, они тратили на лакомства. Какая-то загадочность сквозила в поведении этих подростков; в чем она заключалась, Титус не мог бы объяснить, но именно она неотступно влекла его. Такое же любопытство снедало его, когда Ерун болтал с друзьями о девочках. Правда, в разговорах старших ребят Титус почти ничего не понимал, но одно было ему ясно: речь здесь шла о тайне, все той же тайне, какая скрывалась в разговорах о женщинах, бродивших по ночам в темных переулках, об отцах и матерях, спавших в одной кровати.

Титус был еще очень мал для таких разговоров, хотя ему ужасно хотелось хоть что-нибудь из них понять. Он уже не краснел, если при нем произносили некоторые слова; а когда в рассказах мальчиков эти слова повторялись, он, навострив уши, тщетно пытался уловить смысл сказанного. Оставшись наедине с Еруном, Титус робко расспрашивал товарища, о чем говорили мальчики. Но Ерун болтливостью не отличался. «Ну их, девчонок»,- говорил он обычно, сопровождая свои слова неприличными жестами, и Титусу приходилось довольствоваться таким ответом. Это только разжигало его желание все узнать. Иной раз Титус, лежа вечером в постели, - в последнее время Хендрикье редко отводила его наверх и сидела возле него, пока он не засыпал,- долго раздумывал о том, что отец и мать ничего не знают об его дружбе с этими мальчиками. Он чувствовал, что родители запретили бы ему водиться с ними; ведь именно потому, что эти встречи были гораздо увлекательнее и необычнее, чем все другое, он о них умолчал. Дурная компания... Титус знал, что поступает нехорошо. Из-за этой дружбы на душе у него как-то тревожно и тяжело, он плохо спит, мысли в голове путаются. Но расстаться с мальчиками сейчас, так и не узнав их тайны, ему никак нельзя, думает Титус, хотя кое о чём он уже начинает догадываться.
Однако новые впечатления взяли верх над владевшим им болезненным беспокойством. Жадными глазами вбирал он в себя открывавшийся ему мир. Он уже различал людей по одежде, походке и возрасту, мог с первого взгляда отличить городского жителя от крестьянина. Он видел, что умерших несут по улице, чтобы опустить их в землю, и пышность похоронных одежд нанятых провожатых - Ерун называл их «воронами» - производила на Титуса сильное впечатление. Однажды мальчик, стоя в первых рядах зевак, смотрел, как увозили в сумасшедший дом больную женщину. По базарным дням он видел, как ранним утром из окрестностей тянутся на базар крестьяне и рыбаки - кто пешком, иногда толкая перед собой тачку, а кто на громыхающих повозках, навьюченных корзинами, бидонами, лотками. Туда же брели музыканты с волынкой или со скрипкой и цыгане с обезьянами и змеями. Как-то раз перед домом Рембрандта Титус увидел пляшущего медведя. Стремительность и пестрое многообразие жизни все более занимали воображение мальчика. Он попросил у отца бумагу и начал рисовать. Отныне он сидел по вечерам дома, в отцовской мастерской. Рембрандт поставил для сына маленький столик у окна, дал ему мел и сухие краски. Убедившись в том, что рисовать вовсе не трудно, мальчик удивился, почему ему раньше не приходило в голову заняться этим. Он рисует подряд все, что видит и знает: учителя и послушниц из соседнего монастыря, когда они по утрам, точно стадо гусей, быстро семеня ногами, идут в часовню; рисует мать, затем отца в берете, учеников, стоящих перед мольбертами; изображает евреев в высоких ермолках, Эфраима Бонуса и семисвечник; крестьян в маленьких круглых шапочках и девушек в глубоко вырезанных корсажах, с буфами на пышных рукавах. Все свои школьные тетради Титус испещрил рисунками. Мальчики обступали его плотной стеной и только восхищенно вздыхали. По их просьбе он иногда рисует и в их тетрадях. В нем растет гордое сознание собственного превосходства, и теперь он охотно проводит свободное время дома, вместо того чтобы пропадать у Еруна в обществе старших мальчиков.

Как-то летом Титус стремительно ворвался в дом, без шапки, с всклокоченными волосами. Он вбежал в прихожую и испуганно отпрянул при виде незнакомой старухи, неожиданно вышедшей из зеленой комнаты. Она сердито приложила к губам палец в знак молчания; Титус в замешательстве глядел на нее. Она немного похожа на бабушку, однако это не бабушка. Зачем она пришла сюда? Вдруг он услышал жалобный детский писк. Неожиданная радость охватила его. Ребенок! Родился ребенок! Да ведь та же самая старушка приходила к ним, когда родился мертвый ребенок. По-видимому, радостное изумление, написанное на лице мальчика, растрогало старушку. Она поманила его за собой. Осторожно, на цыпочках ступал он за ней, дрожа от волнения. Ребенок! У отца и матери родился живой ребенок! Правда, он кричит, наверное, хочет пить или есть, а может, ему не понравилось что-то на этом свете. Но зато он живой!

В комнате Титус увидел отца, склонившегося над кроватью, где лежала мать, страшно бледная, с разметавшимися по подушке волосами. Испугалась она, что ли, что родился ребенок? Очень может быть, подумал Титус, но не задал ни одного вопроса, а лишь поглядел на отца. Тот заметил его появление. Однако никто не спросил мальчика, где он так долго пропадал, никто о нем даже не вспомнил. Все были заняты новорожденным. Титус взглянул на мать. Она улыбнулась ему, и он рассмеялся встревоженно и радостно. Вдруг он увидел рядом с ней маленький белый сверток. Из свертка выглядывала крошечная головка без единого волоска. Красное личико было все в морщинах. Ребенок!
- Это Корнелия,- сказал отец.
Корнелия! Девочка! Титус почувствовал себя взрослым мужчиной. У него есть маленькая сестра, он будет ее защищать. Красное личико зашевелилось, Корнелия опять начала кричать. Повивальная бабка обняла Титуса за плечи и вытолкнула за дверь. Еще не успев прийти в себя, Титус взбежал вверх по лестнице. Навстречу ему вышел Ульрих и повел его в комнату. Там пахло вином и свежими пряниками. Ученики праздновали рождение ребенка в доме учителя. Они поздравили Титуса - он чуть-чуть не расхохотался, так это было смешно - и посадили на стол; Маас протянул ему медовый пряник. Мальчику дали пригубить вина из кубка Филипса, но вино пришлось ему не по вкусу. Ученики громко смеялись, видя, какую он скорчил гримасу.