Книга Тейн де Фpиc о жизни Рембрандта

Книга третья

Он заговорил. Быстро, словно в лихорадке, вспоминал о пережитом. В 1655 году он, всего только кандидат медицинских наук, но, как вполне законченный ученый-анатом, приехал в Париж. С присущей ему и издавна знакомой Титусу иронией над собой он рассказывал, какое впечатление произвело на французских профессоров его искусство препарирования. Для характеристики Парижа у него не находилось иных слов, кроме самых уничтожающих: греховность, легкомыслие. Мир ученых Парижа - сборище болтунов и обманщиков. Восторженно отзывался он только об Исси, о поместье ученого Тевно, где он, Стено и другие анатомы прожили два года. Он был среди них самый молодой и самый способный. Два года, проведенные в Исси, принесли ему славу, почетное звание, деньги и соблазны. Рассказывая об этом, Сваммердам презрительно пожимал плечами. «В самом ли деле он так уж ничего этого не ценит?» - думал, глядя на него, Титус. Он слушал, словно загипнотизированный суматошной речью анатома; время от времени Сваммердам сдерживал стремительный поток слов, изо всех сил стараясь соблюсти хронологическую последовательность событий. Но тут же снова срывался и опять в каком-то хаотическом вихре сыпал именами и событиями, словно все свои воспоминания пытался втиснуть в одну фразу. Внезапно наступила тишина. Титус удивленно взглянул на гостя. Сваммердам опустил голову на руки и не шевелился. Мертвенная бледность разлилась по его желтому лицу. Титус вскочил. Но Сваммердам со слабой улыбкой успокаивающе махнул рукой.
- Это лихорадка. Мне нельзя так волноваться. Пустяки. Я привык к скачкам температуры.
Титус схватил глиняный кувшин.
- Выпей-ка еще холодного вина,- озабоченно сказал он и налил полный бокал.
Сваммердам медленно, глоток за глотком, пил вино. Он вздыхал и вялым движением откидывал со лба волосы. Вдруг он встал. Безмолвно поднялся с места и Титус. Сваммердам пожал ему на ходу руку, схватил плащ и шляпу и бросился к двери.
- Я пошел. До свидания.

Едва ли не каждый вечер являлся на Розенграхт этот длинный худой человек с костлявым лицом призрака и взлохмаченной шевелюрой. Титус вновь стал привыкать к нему. Он коротко рассказал Сваммердаму о своих успехах последних лет; анатом слушал рассеянно. Титус не мешал ему расхаживать по всему дому, болтать с Рембрандтом, наконец признавшим его, избегать Корнелии: видимо, эта цветущая золотоволосая девушка кого-то ему напоминала; перелистывать книги, не интересовавшие его, перерывать лавку, хватать все, что попадается под руку, и тут же, едва взглянув, класть на место. Вот чудак, какой удивительный человек! Титус побаивался его и иной раз не мог отделаться от желания поскорее от него избавиться. Но стоило заговорить об анатомии, как Сваммердам преображался. Докторская диссертация не стоила ему особых усилий. В качестве темы он взял «Дыхательные органы». Время от времени он рассказывал об этом труде кратко и иронически. Титус догадывался, что Сваммердам излагает в нем утверждения, находящиеся в резком противоречии со взглядами некоторых профессоров; это обстоятельство доставляло, очевидно, Сваммердаму особое удовольствие. Его злобные замечания, сопровождаемые прямо-таки змеиным шипом, относились, по-видимому, к его бывшим учителям. «Возможно, - думал Титус,- что и в своих трудах Сваммердам источает такую же ненависть: вот что значит захвалить молодого ученого с первых же шагов, вот что сделала ранняя слава с этим человеком, потерявшим контроль над собой, полным предрассудков и несуразных идей, которые разъедают и разрушают его нервную систему». Титус не питал более дружеских чувств к Сваммердаму; но необычная страстность этого тощего естествоиспытателя возбуждала в нем любопытство, смешанное с легким страхом. Он присутствовал на происходившем в феврале соискании Сваммердамом ученой степени доктора, на котором так настаивал Сваммердам старший, и Титусу казалось, что он попал в чуждый мир. Длинные мантии ученых, брыжжи, торжественные лица и парики пришлись ему не по душе: а неслышная, точно на войлочных подошвах, приглушенная поступь академиков, бродивших по коридорам здания, представлялась ему недостойной настоящего мужчины. По-модному одетого Титуса провожали неодобрительными взглядами, но Ян Сваммердам только посмеивался, как будто костюм Титуса, осуждаемый учеными, являлся особой заслугой гостя. Он презирал своих ученых коллег.

Ожесточенно, с горящими глазами защищал Сваммердам свои положения. Титус понимал по-латыни только отдельные слова; в аудитории, состоявшей из ученых, проникнутых чисто римской невозмутимостью, временами прорывалось долго сдерживаемое негодование; при этом лицо сына аптекаря искажала такая гримаса едкого, уничтожающего презрения, что Титусу становилось страшно не столько за тех, на кого это презрение было направлено, сколько за самого Сваммердама, словно воплощавшего в себе демона разрушения. Тщетно задавался Титус вопросом, что могло так озлобить Сваммердама: анатом упорно молчал... А что другое ему оставалось? Мог ли он рассказать кому-нибудь о своем поражении, о человеке, который отнял у него Маргарету Уленбек? Или, еще того больше,- о Каспаре Бартолейне? Как ни много говорил Сваммердам, лихорадочно и иронически, порой как помешанный, обо всем сразу, но о двух горчайших обидах в своей жизни он умолчал. Из всех уголков и тайников души выкапывал он воспоминания и мысли, чтобы оглушить себя„. Но два мучительных воспоминания ему все же приходилось подавлять в себе огромным усилием воли; он точно хотел их перекричать.
Никогда бы он не отважился рассказать Титусу, что причиной его бегства во Францию была встреча в Лейдене с Маргаретой Уленбек. Она прошла мимо него смеющаяся и ослепительная, как всегда, с двумя маленькими сыновьями, которых вела за руки, и он бежал от воплощения этого лучезарного золотоволосого счастья... чужого счастья! Все эти годы после отъезда Маргареты он не переставал бороться со своей скрытой от людей любовью и укрощать ее. Но достаточно было малейшего потрясения - и столь старательно залечиваемая рана вновь открывалась, кровоточила и причиняла невыносимые страдания. И как Сваммердам скрывал, что возвращение Маргареты в Голландию погнало его за границу, так же он никому не поведал и о том, что смерть Каспара Бартолейна в Исси погнала его из Парижа назад, в Голландию.