Книга Тейн де Фpиc о жизни Рембрандта

Книга третья

Вот и потекла по-новому жизнь, еще в недавнем прошлом такая тяжкая; она стала суматошней, не оставляла времени для грез и мечтаний, но полна была блеска и таила неожиданные широкие возможности. Жажда деятельности и сознание, что он приобрел вес и влияние в деловом мире, помогли Титусу изжить прежнюю пассивность. Теперь все обстояло по-иному. Стоило, например, кому-нибудь из его коллег в Хауде поинтересоваться тем или иным художником, как оказывалось, что Титус не только знает, где его найти, но уже и свидание с ним назначил. А если в Амстердаме тщетно искали какую-нибудь редкую картину, Титус раздобывал ее в Лёйдёнё или Дельфте. Он часто говаривал, что в почтовой карете или на почтовом судне заключает больше Сделок, чем у себя в лавке. Его привлекательная внешность играла при этом немаловажную роль. В поездках он среди незнакомых людей приобретал выгодных клиентов, которые потом искали встреч с ним; многие из них подолгу ждали, пока представится возможность увидеться с ним. Все это требовало напряжения сил, неутомимости, зоркого глаза и чуткого уха. Проявлять нерешительность нельзя было даже в тех случаях, когда предлагаемая для покупки вещь вызывала сомнение. Страстность, с какой Титус вел свои дела, наложила печать на его черты. Надевая перед зеркалом брыжжи или глядясь в полированный тазик у цирюльника, он сам поражался происшедшей с ним перемене. Все мечтательное, юношеское, что было в его лице, исчезло, уступив место жестким складкам; исчезла ребяческая улыбка, губы стали тоньше от постоянной улыбки дельца, которую он усвоил; скулы резче выдавались; когда он сжимал зубы, на щеках выступали желваки, придававшие лицу решительное и властное выражение.

Ночами в почтовой карете или в уединении морских и речных переездов Титус разрешал себе часок поразмыслить о самом себе. От этого ему иной раз становилось горько, особенно когда он вспоминал, что всего несколько лет назад был еще мечущимся в отчаянии учеником в великой и безжалостной школе жизни, искал в книгах и в церкви избавления от страха перед жизнью, хозяином которой хотел стать. Теперь же он думал, что достаточно некоторого самообуздания, некоторого умения владеть собой и лишь одной благосклонной улыбки фортуны, чтобы забыть о муках юности. Прошлое тает бесследно, словно облачко, оставляя по себе жемчужный туман легкой грусти. Но вот все атаки отбиты, и внезапно чувствуешь, что ты старик. Не телом, а душой. В то самое время, как крепнут мускулы, уносится прочь диво первых взлетов возвышенных мыслей, и место их властно занимает земное: заботы о материальном процветании, о земных благах, суета жизни. Некоторое время человек наблюдает все это с удивлением, еще не доверяя происшедшей перемене. Но, увы, она оказывается свершившимся фактом. Становишься хозяином собственных сил, узнаешь себя и научаешься управлять собой, как инструментом. То, что было некогда источником страданий, в поисках чего ты обыскивал небо и землю,- уже позади; все, чему ты поклонялся и что проклинал, изжило себя. Быть может, так и должно быть... Титус доволен. Но какая-то беспредметная тревога гложет его. Он отказался от проникновения в неведомое, от поисков и нащупывания и с удвоенным рвением обратился к знакомому и испытанному. Он полюбил роскошь, тратил много денег на одежду, таскал в дом горы мебели и безделушек; он приобрел для шпаги портупею из шитой золотом парчи. Портупея обошлась ему в сумму, на которую раньше вся семья жила полгода. Он подарил Корнелии драгоценные камни и золотую цепь, которые она не отваживалась надевать и заперла в шкаф. Вместо них она носила коралловое ожерелье Хендрикье. Но все это объяснялось не только страстью Титуса к роскоши; тут был и известный расчет. На амстердамцев его размах производил впечатление, и слава его росла.

Если на каком-либо аукционе показывалось его смуглое лицо, мелкие торговцы картинами тотчас же умолкали; с крупными же Титус тягался с ожесточением, стараясь отторговать у них заинтересовавшее его произведение искусства. Он испытывал сладость мести, вспоминая, как все эти разжиревшие, ненасытные хищники терзали и топтали ногами его отца. Ибо что бы он ни делал, какие бы перемены ни происходили в его жизни и как бы они ни убивали лучшее, что в нем было, любовь к отцу никогда не умирала. Она проявлялась ив восхищении его гением, и в жалости к нему за все его страдания, обостренной застарелой жалостью к самому себе; порой любовь к отцу проявлялась в жажде отомстить его мучителям. Титус не забывал, что в мастерской, находящейся над его лавкой, сидит утративший жизненные силы седой отец, уже неспособный вкусить сладкий мед удовлетворения. Каждая внушительная цифра, каждая крупная сумма, названная Титусом на аукционе, странно волновала его. Эта игра была одной из немногих его страстей; иной раз он просто готов был рычать от ненависти и гордости. Но он мастерски владел собой. Он чувствовал, что может управлять собой как вздумается, управлять своим телом, этим источником низменных инстинктов и разнузданных привычек, и это вселяло в него сознание такого превосходства над другими, которое далеко оставляло за собой честолюбивые мечты его невеселой юности.

Мечты и их осуществление. Оно не вызывает в нем чувства благодарности. Кому и за что он должен быть благодарен? Он знает лишь чувство удовлетворения достигнутым. Строптивая судьба во всем покорилась ему. Страх неведом ему теперь; ничто так не лечит, как упорный труд. Ему смешон былой страх перед богом, перед жизнью. А страх перед женщиной его даже и не смешит более. Вспомнить только об Аннете, девушке из вертепа на окраине города, которая танцевала перед ним... До чего же она потешалась над его нерешительностью, над его стыдливостью! Как давно это было! Во всех городах, где бывает Титус, он находит женщин, которые предлагают себя. К ним отправляются целой компанией, как в кабак. Подобные женщины являются попросту предметами обихода. Физическая природа человека требует своего: ее удовлетворяют. Она требует самых разных вещей: носового платка, когда схватишь насморк; стакана теплого вина или крепкой ароматической соли, когда плохо себя чувствуешь; драгоценной пряжки, которую прикрепляешь к платью или к шляпе, когда хочешь пофрантить - из блажи, без всякой нужды.
Титус ван Рейн не лучше других, которые так поступают, и столь же мало отдает себе в том отчет, как и они. Некогда женщина представлялась ему окутанной непроницаемой тайной, как шлагбаум, наглухо преграждающий жизненные дали, а на поверку - только плечами пожимаешь: и это все?..