Магдалена ван Лоо одержала свою вторую победу.
Как ни старался Титус скрыть это, она подметила, что его волнует каждое ее появление на Розенграхте. С присущей ей наблюдательностью она установила, что, хотя он и не догадывается о цели ее визитов, все же он несколько сбит с толку. Почувствовала она также трепетание его руки, когда он провожал ее к карете или при прощании - в тех случаях, когда она приходила пешком и Титус провожал ее до самого дома. Иногда случалось, что в равнодушный тон их разговора вдруг вкрадывалась какая-то заминка, не ускользавшая от ее обостренного женского чутья. В таких случаях она ждала вопроса. Но чинный разговор неизменно возобновлялся как ни в чем не бывало, а Титус так и не выдавал своей тайны. И все же Магдалена раз от разу все с большим удовлетворением отмечала признаки какого-то перелома. Она пока ничего не говорила своим подругам. Даже и о посещениях антикварной лавки Титуса не знала ни одна душа. Магдалена появлялась и исчезала незаметно, то вечерами, то в малолюдные дневные часы, да и из друзей ее никто не жил на Розенграхте. Никто не должен был знать, что у нее были виды на Титуса. Это походило на тайный поединок. Но Магдалена проявляла выдержку. Каждый раз, возвратившись домой и прислушиваясь к удаляющимся шагам Титуса, она впивалась ноготочками в мякоть ладоней и, плотно сжав губы, смотрела жесткими серыми глазами в собственное отражение в зеркале.

Титус поневоле все больше и больше привыкал к Магдалене.
Она почти никогда не улыбалась ему, не шутила, не играла перчатками или веером; ее окружал холодный аромат девственности. Вначале он все это воспринимал с удовольствием - это было так непохоже на вызывающее или вкрадчивое заигрывание других молодых дам. Но постоянное повторение этой высокомерной игры все больше и больше раздражало его и лишало покоя. Она - его кузина? Нет, и для него она прежде всего - женщина, незнакомка, еще более загадочная, чем другие женщины... Ее-то он и должен больше всего избегать и бояться. Он как-то не мог по-настоящему поверить в их родственную связь; ему казалось, что со смертью Саскии она оборвалась, как обрывается любая связь. С семьей Герардуса ван Лоо у него никогда не было ничего общего, в особенности же с этой жеманной и холодной девицей, которая прежде никогда не замечала его.

Ну а теперь? Может быть, и сейчас ее привело на Розенграхт не что иное, как женское любопытство: стремление познакомиться с Рембрандтом и его близкими. Но вот она уже знает, как они здесь живут. Чего же ради она все продолжает являться под предлогом, что Рембрандт будто бы собирается писать ее портрет? Титус решил поговорить с ней. Его терзало, что он позволил какой-то женщине сбить себя с толку загадочным поведением. Он стал искать случай лишний раз заговорить с ней, но как только случай подворачивался, почему-то, по какой-то непонятной причине и с испугом отступал. И так они увертывались друг от друга: Титус по своей нерешительности и непреодолимой робости, а Магдалена - втихомолку торжествуя, уверенная, что рано или поздно, а она все-таки добьется цели, если не будет опережать событий. Титус то и дело спохватывался, что среди работы он начинает думать о Магдалене и что эти мысли его тревожат. Он даже совершил нечто такое, за что впоследствии ему было стыдно, но от чего отказаться он все-таки не мог: он стал наводить справки о Магдалене ван Лоо. Она жила в совершенно другом окружении, в другом мире, порог которого Титус никогда не переступал и который по тому, что ему было известно об этом мире, даже не привлекал его. Ему хотелось знать, как она проводит свои дни. С глубоким изумлением проведал он о том, что за последние месяцы она заметно уединилась, заранее отвергла всевозможные попытки сватовства и отклонила все приглашения. Можно было подумать, что она устала от праздной жизни, от блистанья в свете, от шума. Так ли это? Титус опасался, что это только очередная блажь и что интерес к жизни бедных родственников - еще одна из ее мимолетных причуд. А может быть, она искренне нахваливала Хендрикье, от души баловала крошку Корнелию и в самом деле восхищалась гением его отца, о чем неустанно твердила? Титус стоял у окна и смотрел

вверх, в майское небо. В этот день солнце и дождь сменяли друг друга. Облака мчались по небу, и гигантские тени, словно черные птицы, проносились над крышами домов. Свет и мрак заполняли комнату своей игрой. Покачивая головой, Титус сошел в лавку. Привел в порядок свое хозяйство. Но покоя не было. Захлопнув торговые книги, он отбросил в сторону перо. Его не переставали преследовать румяные, плотно сомкнутые губы кузины, ее строгие светлые глаза, их почти жестокий, пронзительный взгляд, за обманчивую суровость которого ему не удается проникнуть. Титус вышел из дому и долго бродил по городу. Пестрая уличная сутолока утомила его. Он зашел в «Герб Франции». Среди молодых художников он несколько рассеялся: они пели песни, и один из них рассказывал о своей поездке по Италии. Звенели кружки и бокалы. К ужину он снова был дома. Сидя со всеми за столом, Титус ел молча и неторопливо. Потом пошел к себе, взял в руки какую-то книгу путешествий и попытался читать. Но читать так и не смог. Тогда он поднялся в мастерскую. Отец уже улегся. Аарт де Гельдер углубился в папку с анатомическими рисунками. Титус пробовал заговорить с ним, но беседа как-то не клеилась. Пожелав ученику доброй ночи, он отправился спать. Он беспокойно метался на постели. Теплые, тяжелые одеяла стесняли его. Открыв окно, он выглянул наружу, Из водостока доносилось звонкое журчание воды. Белесая ночь была влажной и теплой. Дул западный ветер, он нес в себе томящие ароматы ранней весны и такие же томящие обещания...
Титус не думал уже о Магдалене. Он устал, хотя и не замечал этого. О чем пела жизнь? О тревоге, муках, покое, дожде, о сладостных, животворящих весенних ночах...
Он снова лег в постель и теперь уж заснул и спал долго, без сновидений.