Книга Тейн де Фpиc о жизни Рембрандта

Книга первая

Вдруг он сорвал со стены небольшой персидский ковер, расстелил его на полу и начал бросать в него все, что попадалось под руку и представляло собой какую-нибудь ценность. Открыв шкаф, он достал оттуда кувшины для вина, кубки тончайшей чеканки, за которые можно было бы выручить несколько сотен, и бросил их к ногам перепуганного художника. Затем побежал в соседнюю комнату, вспомнив вдруг, что там у него спрятана еще целая тысяча дукатов наличными. Надо отомстить, отомстить во имя чести затравленного собрата, во имя всех преследуемых и гонимых... И он швырял и швырял ценные вещи на ковер. Тяжело дыша, он приговаривал:
- Бери! Забери все! И все обрати в деньги. Купи себе дом! Но никому не говори, что получил деньги от меня. Потом как-нибудь разочтемся с тобой. Купи дом в городе, только получше. И берись за работу как ни в чем не бывало. Только не сдавайся!..
Последнюю фразу Рембрандт почти выкрикнул:
- Мы еще дадим им отпор!
Живописец невнятно пробормотал что-то, как зачарованный глядя на ковер, на драгоценности, на деньги. Вертя в руке шляпу, он не двигался с места. Рембрандт поднял ковер с пола, свернул его и, властным жестом сунув узел старику в руки, выпроводил его из мастерской. Затем он пересек прихожую, открыл наружную дверь и вытолкнул гостя на улицу. Зимняя ночь опалила холодом их разгоряченные лица. Живописец словно лишился дара речи. Прижав к груди драгоценную ношу, он двинулся осторожным, крадущимся шагом и вскоре исчез за белой пеленой снега...

«Никому не говори, что получил деньги от меня!» Но старый живописец не умел держать язык за зубами. Стоило его близким узнать о случившемся, как весь мир художников загудел. Повсюду слышались насмешливые и ядовитые замечания о благородстве Рембрандта, купившего дом для своего собрата, хотя за собственный он все еще не расплатился. Он бросил вызов, неслыханный, дерзкий вызов обществу! И Рембрандт лучше других знал, что именно так оно и было. В минуту необузданной ярости и гнева он только этого и хотел. Он сам развязал бурю, ураган, который, быть может, обрушится на него со страшной силой, но зато унесет с собой терзающие его гнев и страх. Вызов брошен! Однако все оставалось по-прежнему. Недели проходили за неделями, но признаков надвигающейся грозы нигде не было видно. Тревога и раздражение Рембрандта росли. В самом деле, не пора ли завистникам и хулителям поднять перчатку, которую он бросил к их ногам? Или они не решаются извлечь выгоду из его опрометчивого, необдуманного поступка? Быть может, они еще его боятся и он напрасно видел все в таком черном свете?
Рембрандт широкими шагами расхаживал по мастерской, работал беспокойно, с перерывами; он ждал, что вот-вот раздастся стук молотка и явится вестник несчастья - какого именно, он и сам не знал и терялся в догадках. Но никто не являлся. Как тут сохранить ясную голову? Рембрандт почти раскаивался в своем необдуманном поступке. Нет, плохо не то, что он помог нищему, затравленному собрату, что бесталанный художник никогда в жизни не вернет ему деньги; не волновали его и насмешки, каким, без сомнения, встретили все его необъяснимую выходку. А раскаивался он в своем безрассудстве в тот вечер, когда к нему пришел просить помощи живописец; сожалел о том, что так легкомысленно отдал наиболее ценное, что было в доме. Несомненно, можно было найти более разумный способ помочь бедняге. Но сожалеть было уже поздно. С каждым днем Хендрикье все труднее было сводить концы с концами. Оставалось одно: пойти еще раз к Беккеру и подписать новое долговое обязательство. Ему удалось это сделать без ведома Хендрикье. Как ни в чем не бывало он отсчитал ей взятые в долг деньги, точно они были заработаны. Радостный блеск ее глаз вознаградил его за все. Мастер не понимал, что грубо обманывал не одну Хендрикье, а в первую очередь самого себя. Просроченные долговые расписки все накапливались. Становилось все труднее и труднее изворачиваться. И вот грозные события разразились одно за другим.

На полотно, у которого работал мастер, упала тень. Очевидно, кто-то вошел в мастерскую. Рембрандт оглянулся: за его спиной стоял, опустив глаза, Николас Маас. Мастер сразу заметил, что его ученик одет необычно. Плоеный воротник, коричневая шляпа, которую он вертел в руках, тщательно натянутые чулки, блестящие пряжки на башмаках свидетельствовали о том, что он собрался с визитом в город, а быть может, даже в дальнюю дорогу. Но куда он вдруг собрался на зиму глядя?
В глазах Рембрандта отразилось глубокое удивление. Николас Маас смущенно поежился, улыбнулся, потрогал свои усики и беспомощно развел руками, будто хотел сказать, что тут уж ничего не поделаешь. Затем, водя по ковру носком остроносого башмака, сказал:
- Мне пора, учитель.
Отложив в сторону кисти, Рембрандт спросил:
- Пора - что пора, Николас?
Маас обвел глазами мастерскую, избегая глядеть учителю в лицо.
- Я пробыл здесь пять лет...
Рембрандт рывком опрокинул стул, и Маас вздрогнул. Похоже было, что учитель сразу все понял. Он встал с места, и Николас Маас заметил, как побледнело его смуглое, изрезанное морщинами лицо. Ученику стало стыдно, он почувствовал угрызения совести. Он никогда не представлял себе, что его отъезд произведет на Рембрандта такое впечатление. Может быть, он что-то не так сделал; он уже сожалел, что явился к учителю; с просьбой отпустить его, хотя не сомневался, что дольше задерживаться ему не следует.