Книга Тейн де Фpиc о жизни Рембрандта

Книга третья

Ночью Ян Сваммердам часами ворочался на своей койке. Воин похитил Маргарету. Что же, разве он, Сваммердам, хуже него, хотя не носит ни портупеи, ни шпаги? Отец у него - аптекарь, состоятельный и почтенный человек. Сам же он - студент, шутя овладевающий наукой. Профессора часто злились на него за диспуты, которые он затевал и в которых часто оказывался победителем. Хорне, любимейший его учитель Хорне, восхищался им и даже упомянул о нем в одном из своих писем в Лондонское ученое общество. Имя Сваммердама уже приобрело некоторую известность. Никто до него не умел расчленять таких микроскопических насекомых. Он настоящий ученый. Так разве ученый не может быть любимым, не может быть мужем? Ян Сваммердам распалился. Уж он доказал бы ей, если бы только она предоставила ему возможность, если бы он мог стиснуть ее в своих объятиях, если бы она... Но появился другой... Солдафон. Человек, которому некогда и который поэтому прямо устремляется к намеченной цели. Один из тех, кто привык смотреть опасности в глаза, кому не впервой амурничать с дамами. Ян Сваммердам сжимает пальцами виски. В груди его точно молот бьет. Он потерял ее, потерял! Но это не укротило бурной страсти; страсть прожигает его насквозь, путает мысли. Он не осмелился сделать решительный шаг, а другой дерзнул. Маргарета Уленбек вышла замуж за того, кто оказался смелей. Сваммердам чувствовал себя униженным и пристыженным. Он презирал себя за отсутствие смелости, за то, что не может одолеть в себе какой-то глупой озлобленности и ощущения собственной неполноценности.

Бывали дни, когда на него нападал страх - гнетущий, безнадежный, непонятный страх. Казалось, точно все ополчилось против него. Он носился по плоской пустынной равнине, над которой стремительно мчались тучи и гудел ветер. Что за нескончаемый зеленый ад, из которого нет выхода! Сваммердам уже не в силах больше размышлять. Каждая мысль отдается у него в мозгу, как удар молота. Но вот однажды в ослепительном сиянии летнего дня перед ним предстала башня, Западная башня. Он упал ничком на землю и разрыдался. Амстердам!.. Там его отец, мать, друзья!.. Он встал... Теперь он знал, что ему делать... Вернувшись на хутор, Сваммердам, не теряя ни минуты, схватил свой дорожный мешок. Выжившая из ума бабушка бормотала какие-то бессвязные вопросы. Он не обращал на нее внимания и быстро укладывал свое имущество. Вошел изумленный батрак. Ян Сваммердам не произнес ни слова. Амстердам! Он совсем забыл о нем. Им овладело новое стремление. Ему захотелось выздороветь, работать, учиться! Пламя греха долго бушевало в нем, отравляя его душу. Надо с корнем вырвать дьявольские искушения. Плотно сжав губы, он поднял длинной, худой рукой дорожный мешок. Спустился по насыпи к пристани. Там, вдали, расположен Амстердам, и Западная башня его победоносно высится на зеленом горизонте.

Медленно ползли дни, и один за другим проходили месяцы. Луна нарождалась и вновь убывала, извечные звезды ярко загорались и гасли. Жизнь совершала свой круг. Смерть Хендрикье принесла с собой в рембрандтовский дом странное смятение. Торговля пошла хуже. Титус не мог один управиться с магазином. Ему всегда казалось, что помощь Хендрикье в его делах крайне ограниченная. А теперь стало ясно, что молчаливая Хендрикье играла большую роль в лавке. Он вспомнил о том времени, когда увлекался католицизмом, предавался самосозерцанию и зачитывался писаниями отцов церкви и их апологетов. В ту беспокойную пору он почти забросил лавку. Тем не менее все шло своим чередом и маленький механизм действовал безотказно. Со смертью приемной матери в этом механизме словно лопнула пружина. Он не мог точно представить себе состояние кассы. Перелистав отчетные книги за последние месяцы, Титус с изумлением убедился, что в них трудно разобраться. При жизни Хендрикье этого никогда не случалось. С самого начала она вела счет деньгам, строго отделяя домашние расходы от торговых. Теперь все было свалено в одну кучу. И что могла сделать девочка Корнелия? Пришлось взять в дом служанку. А за служанкой нужен глаз. Стоит оставить ее без надзора, как она начинает красть у своих господ время и деньги. Порога кухни Титус больше не переступал. Рембрандт со своим учеником жил по-прежнему наверху, в мастерской. А Корнелия еще не обладала хозяйским опытом Хендрикье, хотя и подавала надежды.

Сотни мелочных утомительных забот легли на плечи Титуса. Запустив пальцы в волосы, он метался в поисках выхода. Деньги все таяли и таяли. Он давал служанке столько, сколько она требовала, и не мог проверить - а не слишком ли это много подчас? Торговля явно шла на спад. Трудно было разобраться, происходило ли это потому, что прибыль неумело пускалась в оборот, или вызвано сокращением числа покупателей. Даже той суммы, которую Хендрикье с такой трогательной заботливостью завещала ему, будто забыв о судьбе собственного ребенка, хватило лишь ненадолго. Год все шло еще сравнительно благополучно. Потом стали появляться первые тревожные симптомы. Титус не в состоянии был закупать так много, как раньше, и не мог, следовательно, удовлетворять спрос своих клиентов. Вечерами он сидел, высчитывал и подытоживал мрачные колонки цифр в многотерпеливой торговой книге, так и не обнаруживая никакой прибыли. Денежные обязательства продолжали расти. У нотариуса взяты были последние суммы. В поисках выхода Титус прибег к помощи Николаса Берхема, который вначале выручал его с добродушной улыбкой на устах. Но с каждым разом его улыбка становилась все колючее и скупее, пока наконец и к нему Титус не посмел больше обращаться. Последним его прибежищем оставалась тетка Тиция ван Эйленбюрх, бывшая замужем за Франсом Коопалем.
Коопали были богачи, а все сестры Эйленбюрх получили большое приданое. Тиция, конечно, могла бы ссудить его деньгами. Только бы раздобыть деньги, думал Титус, уж тогда он энергично примется за дела. Впредь он будет строжайшим образом регулировать расходы по дому и строго взыскивать долги. Ему полезно на год-два оставить все другие занятия и привести в порядок пошатнувшиеся дела. Заодно это избавит его от мучительных угрызений совести, на которые его толкают праздные мысли, рождаемые одиночеством и избытком невольного досуга.